Яков Пинясов - Шумный брат

Всех, правда, найти не удалось, но двое мальчишек и обе девочки снова явились в интернат продолжать ученье. Как нам было радостно, когда на наших кроватях появились мягкие пушистые одеяла. Отвернёшь — а там белоснежные простыни.

Всех нас вымыли в бане. Одели в чистое бельё.

— Чего же вы раныне-то этого не сделали? — говорили учителя директору.

— Это дело завхоза, моё дело — учебный процесс, — важно отвечал Иерихонов.

А Бахилов бил себя в грудь, уверял, что он честный, даже пускал слезу:

— Да разве ж я не давал? Всё давал — разворовывали! Набрали голь перекатную, что ни дашь — украдут. Благодарите, что это сберёг.

Он просил, чтобы его оставили на прежней должности, и заявлял:

— Предупреждаю: без меня всё разворуют! Всё растащат!

Комиссия ему не поверила. Наша взяла! Каждая комната теперь взялась беречь своё имущество.

Это были будничные дни, но они нам казались праздником. Обед, сваренный из тех же круп, что и раньше, из тех же продуктов, что были, показался нам вкусней вкусного. Ни капельки сала не было украдено, ни кусочка хлеба, за этим проследила Олина мама. Она была санитарным врачом.

Под её наблюдением дежурные разливали первое и раздавали второе. Особенно нам понравилась пшённая каша, которая прежде была клёклой, невкусной. Теперь её нам готовили со шкварками из сала. Ели и пальчики облизывали. И всем показалось — вот начинается настоящая жизнь. Везде и всюду — ив кладовой и на кухне — помогали взрослым наши дежурные. Вечером мы собрались в зале, читали стихи, пели и танцевали. И каждый думал: «Нет, теперь мы не отсеемся, мы будем беречь наш интернат, будем крепко учиться!»

Так продолжалось несколько дней. Подкулачники, лишившись своего коновода, поповича Тольки, приутихли. Мы взяли над ними верх. Мы их даже рассадили по разным партам. Оля села с толстяком Пряничным, следила, чтобы он на уроках не чавкал, не жевал пряники. А я — со своим прежним дружком Андроном. Теперь я приучал его к дисциплине. И он ничего, подчинялся. Всё шло тихо. И вдруг…

В этот день нам с Андроном досталось дежурить на кухне. Мы помогали поварихе тёте Моте. Чистили картошку в суп. Промывали крупу. Следили, чтобы не пригорело. Словом, работали по-честному.

Андрон старался на диво, так и вился у котлов с супом и кашей. Выбегал то дровишек поднести, то воды.

Я не узнавал его: откуда и прыть бралась.

И вот наступил обед. Андрон побежал по коридорам, звоня в здоровущий звонок, который нам достался от семинарии. Его надо было держать двумя руками.

А я, надев белый колпак и чистый передник, стоял у котла. С черпаком. Столы сияли чистотой. Для каждого тарелка, ложка, вилка. Стопки хлеба вкусно пахли.

Прибежали ребята, расселись, угомонились. Все в ожидании вкусной еды. Тётя Мотя налила первые миски, потом начал работать я. Интересно это: зачерпнёшь половником — и раз в тарелку. Полная тарелка, точно, и в ней кусочек мяса. Всем одинаково. Вот подошёл со своей толстяк Пряничный. И ему точно, как всем. Теперь у нас все равны. Никто никого не обделяет, не обижает. После меня стал разливать Андрон.

А я, взяв миску, сел обедать. Проглотил несколько ложек. Вдруг Пряничный, не успев отойти от котлов, как заорёт словно зарезанный. Как грохнет тарелку об пол — куда крупа, куда картошка. Поднял над головой что-то страшное и завопил:

— В супу падаль!

И все увидели в руках у него грязно-синего галчонка.

Не успели опомниться, Андрон вытаскивает из котла ещё галчат и кричит:

— Суп с дохлятиной!

Это были те самые мёртвые галчата, которые задохнулись в трубе от дыма. Их вчера выбросили вместе с гнездом, вытащенным при чистке труб, на помойку. Как они очутились в котле?

Я не успел даже подумать, меня затошнило. Затошнило и других ребят, успевших поесть супа.

Я свалился на пол от страшной рези в животе. Меня били судороги. А Конопач танцевал надо мной и кричал:

— Он галчат насовал! Его бог наказал!

Мне было не до галчат, не до бога — мне казалось, что все внутренности мои сейчас вывернутся наружу и я умру…

Несколько дней меня тошнило при виде пищи. На меня почему-то вид дохлых галчат в супе подействовал сильнее всех. Я заболел.

И всё же этот проступок приписывали мне. Ребята вспомнили, что видели меня у помойки, вблизи галчат, я даже трогал их.

Это правда. Мне жалко было птенцов, и, думая, что какой-нибудь жив, я пошевелил их, взяв в руки прутик.