Жоржи Амаду - Где пальмы стоят на страже...

В доме, замолкшем без его смеха, взрывчатого и мягкого — «хи, хи, хи!» — я почувствовал себя одиноким обладателем моих кроликов. И единственным. Впрочем, последнее чувство длилось недолго. То ли отсутствие конкуренции охладило мой пыл, то ли футбол, которым я к тому времени начал страстно увлекаться, сам точно не знаю, но белоснежные предметы моей первой страсти постепенно были мною заброшены. Да они и не были уже такими белоснежными, как раньше. Грязные, неухоженные, они бродили, забытые, по участку, где хотели, свободные, возясь, как свиньи, в грязи, в пыли, в ящике с углем возле курятника. Я не смотрел за ними, я и не появлялся почти во дворе. Мануэл, встречая меня на кухне, всегда крутил одну пластинку:

— Франсиско теперь взрослый мужчина. Его теперь кролики не интересуют, — и подмигивал глазом под густой седой бровью.

— Ну да, ну да… — отвечал я смущенно и, ускользая по коридору, старался не попадаться ему на глаза.

Они умерли однажды, слепые; глазки, как драгоценные камешки, потеряли цвет, покрылись мутной пеленой. Они умерли однажды, покрытые шишками на животе, очень испугавшими тетю: «Уж не чума ли, господи спаси!» Нет, это была старость, как объяснил Мануэл, который, кажется, знал всё про этих зверьков. Умерли. Тетя, расстроенная, ждала, что я тоже буду огорчен. Но поскольку я не чувствовал особой печали, то и поспешил скрыть этот опасный симптом равнодушия:

— Лучше так, тетя. Бедняжки, они так страдали.

Тетя отошла от меня:

— Ты прав, сынок. Так лучше.

В глубине души я чувствовал полную свободу. Мяч занимал сейчас все мои помыслы. Я играл в полузащите, играл плохо, по-детски, но играл.

Беппино, низко скорчившись, как приучился еще с десяти лет, чистил сапоги важному клиенту, завсегдатаю, которого все чистильщики старались заполучить, потому что он давал на чай больше других. В прошлом году, когда Луиджи, орудуя щеткой, бросил ему на колени рождественскую открыточку, тот ему монет отсыпал — закачаешься! Подходящий тип. Не напрасно ему все чистильщики титул присвоили:

— Вам беж или коричневым, сеньор доктор?

Когда все кресла в их салоне бывали заняты и вдруг входил он, одетый с иголочки, в шелковой рубахе и в ботинках, таких блестящих, что и чистить-то вроде бы нечего, все мальчишки начинали истово орудовать щетками, чтоб поскорей отделаться от своего клиента и заполучить этого туза, в котором не одна смиренная душа видела свой идеал…

В тот день Шелковая Рубаха достался Беппино. И Беппино прикасался к зеркально блестящей коже этих ботинок с нежностью, как к щеке девушки, с ума сходя от желания завести разговор с человеком с другого, верхнего этажа жизни.

— Уже была таблица? — спросил кто-то.

— Напечатана.

— А какие билеты играли?

— Под девизом «лошадь».

— Что? — резко выпрямился Беппино. — А какой номер выиграл?

Клиент слева вынул газету и прочел снисходительно:

— Тысяча сорок четвертый.

— Из первой серии, сеньор? — спросил Беппино, словно громом пораженный.

— Из первой…

— Точно? Быть не может!

И, забыв важного клиента, вылупив глаза, Беппино подбежал к говорившему:

— Дайте взглянуть, сеньор…

Вытащил из кармана грязной курточки лотерейный билет, сверил номер и обернулся к Шелковой Рубахе:

— Я сейчас вернусь, сеньор доктор!

И опрометью бросился из салона, к вящему испугу всех присутствующих, глухой к воплям хозяина:

— Мамма миа! Куда ты, поганец?

Задыхаясь, мальчик влетел в дверь банка. Кассы были еще закрыты. До начала операций оставалось больше часу. Нервничая, теряя терпение, сверяя каждые пять минут свой билет с номерами, выписанными на черной доске, Беппино никак не мог поверить в свое внезапное счастье. Четыре тысячи… Он быстро прикинул в уме, поконсультировался с двумя-тремя людьми, случившимися рядом, перепугался — не напали бы грабители.

— Никому ни словечка!

И каждую секунду щупал карман — там ли еще билет. Мятая бумажка, и всего-то ничего — а приятнее на ощупь, даже чем ботинок Шелковой Рубахи.

Трудно было свыкнуться с этой мыслью. Невозможно просто! Не может он выиграть четыре тысячи! Это — вроде как чаевые ста тысяч мальчишек — чистильщиков сапог за несколько лет работы. Он ходил взад-вперед, как зверь в клетке, снова и снова подсчитывая свое невиданное богатство.