Жоржи Амаду - Где пальмы стоят на страже...

Только и была минута покоя, когда все сели, потому что вагон сразу завизжал и поезд тронулся. Тут лишь, глянув еще разок, все ли налицо и точно ли в безопасности, дона Лаура вспомнила, что она все-таки дама общества. Выпятила грудь, втянула живот, чтоб лучше уместиться в корсете, и попыталась подобрать все эти завиточки, капавшие ей на лицо, затылок и оба уха. И вздохнула с облегчением — наработалась!

По совести сказать, ничего она не наработалась. Уложила всё учительница немецкого. Негритяночка Марина оказалась совершенно непрактичной в свои четырнадцать мечтательных лет — ну что это за служанка? Соуза-Коста, муж, так тот умел только платить — платить, это было по его части, никто не умел столь невозмутимо извлечь из кармана бумажник, и дать на чай вдвое больше, чем нужно. А про все другое муж говорил, что это «женское дело». Учительница немецкого всё уложила и, к счастью, без особых осложнений. Чемоданы были честно набиты, и сумки, саквояжи, портпледы, перчатки, дети, шляпы, Марина, муж, учительница немецкого, корзина с этими — как их? — бутерами и бродами для детей, всё было на месте. Дона Лаура поправила одним пальчиком ворот платья, съехавший вправо, вздохнула — и почувствовала, что счастлива. Учительница немецкого сидела как раз напротив. Младшие дети уже вскарабкались на сиденья, ретиво мяли коленками чехлы из искусственной кожи и смотрели в открытые окна.

— Твер… Твердоплодная! Мамочка, станцию зовут Твердоплодная!

— Я знаю, Лаурита, сиди ты тихо, поняла?

Соуза-Коста отнял от глаз газету при вскрике Лауриты. Но улыбнулся — дочка уже читает, подумайте! Дона Лаура несколько смешалась, видя, как пассажиры с ближайших сидений обернулись на крик. Взглянула на мужа и покачала головой, недовольная. Но Соуза-Коста сидел, уткнувшись снова в газету, на своем месте через проход, в окружении остальной мелюзги. Карлос, рядом с отцом, тыкал локтем в Марию Луизу. Сестра отворачивалась, сердитая.

Напротив Соузы-Косты негритяночка Марина, застыв и вцепившись обеими руками в скамью, в экстазе, с открытым ртом, с выпученными глазами, наслаждалась. Поскольку они в прошлом году ездили в Рио ночным экспрессом, это действительно было первое Маринино путешествие на поезде — ее заветная мечта. Автобус никак ее не привлекал — так, чепуха и свистка не дает, чего уж там… Даже когда за ней приехали с дачи от доны Лауры на легковой, так и та свистка не давала, ну что вы! И в свои четырнадцать лет Марина таила от всех эту тайную страсть, из-за которой день за днем своей уже долгой жизни карабкалась на железнодорожную насыпь, откуда смотрела на поезда, чудесные поезда, проносившиеся мимо. Дом ее отца, плотника, стоял как раз, где рельсы поворачивали и поезд давал свисток, и этот свисток укоренился в ее сердце, как твердое мерило достоинства транспорта вообще.

Одно только Марине казалось еще интереснее, чем поезд, — зубная боль. Она даже богу молилась, прося послать ей зубную боль, ну хоть крохотную болечку, очень уж ей казалось красиво, если повязать щеку красным платком и так ходить. Красотища! Когда она еще у отца жила, так даже плакала от обиды, потому что соседский мальчик всегда ходил со щекой, перевязанной большим чудесным платком, и весь похудел от стольких зубов, выдернутых безо всякого обезболивания. А у нее, как нарочно, зубы все целые, ровные, белые такие… Она плакала.

Лаурита усердно читала по складам:

— Ка-шо… Кашовая, мамочка! Это станция Кашовая!

Мария Луиза сердито наклонилась:

— Камышовая, Лаурита! Вот дурочка!

Карлос фыркнул. Его тоже развлекало путешествие на поезде — забавно, право. Весть о переезде с дачи волновала его целый день, в основном по причине учительницы немецкого. Он давно уже старался принять солидный вид взрослого мужчины. В конце концов, если человеку больше двенадцати… А сегодня утром, поймав учительницу одну, он обнял ее так крепко, что она даже, кажется, покраснела. Но сейчас его занимало только путешествие. Он купил журнал, попытался читать, как папа, но — увы! — притворяться не умел. И журналы все забрала Мария Луиза, эта уж, правда, настоящая дама, нарядная, серьезная, сидит нога на ногу, подражает учительнице немецкого, в перчатках и действительно читает.

Поезд уже проехал предместья, так радостно пропетые Лауритой, и тряско мчался на всех парах. Небо было в тучах, но тихая утренная свежесть уже ушла. Из-за низких туч солнце жгло истово. Воздух был светел, даже ярок, и глаза смыкались от бившей в них тоненькой, острой, безжалостной пыли, всё противно запорошившей. Все пассажиры уже закрыли окна и очень недовольно косились на открытые, у которых расположилась наша семья. Некоторые, с задних скамей, шумно чистились, возмущенные, чтоб «эти люди» поняли наконец… Учительница немецкого заметила и тихонько сказала доне Лауре. Последняя — бог мой, эти дети! — переполошилась и накинулась на мужа: