Иван Сабило - Пробуждение

Солнце пошло к закату. Потянуло сыростью и холодом, а он все никак не мог подняться, не мог превозмочь усталости, чтобы идти дальше. Хотелось лечь на спину, вытянуть ноги и слушать, как медленно затихают птичьи голоса. И среди этих угасающих звуков особенно громко и тоскливо раздается голос одинокой кукушки…

Он превозмог себя и встал. Поднял рюкзак на спину и пошел. Ему стали чаще попадаться поляны с одинокими березами и осинами, густые заросли малинника и ежевики.

И вдруг…

Откуда-то сбоку доносился еле слышный гул. Он остановился. Сначала было не понять, что это. Шульгин осторожно пошел на звук и — о радость! — увидел широкую просеку, а на ней — столбы электрической линии. «Играют, голубчики! — щурился он, разглядывая провода. — Играйте, мои прекрасные! Это самый нежный звук из всех, которые я когда-либо слышал. Какие вы молодцы! И те, кто вас тут протянул, — тоже молодцы!»

Он подбежал к столбу, обнял его и даже чмокнул в старую, потемневшую древесину. «Спасен! — грохотало в голове. — Неаполь чудный мой… Спас-сен!..»

Шульгин вприпрыжку, насколько ему позволял тяжелый рюкзак, помчался по просеке. Над головой у него тихо и ясно гудели провода…

Шульгин прижал голову к дереву и представил, как бандиты сейчас уходят все дальше и дальше. Обида и беспомощность разом подкатили к горлу. Еще никогда он не был так неподвижен, как теперь. Казалось, он все продумал, приехал, нашел. Казалось, победил. А на самом деле ничтожно проиграл. И теперь, если даже он и вернется домой, это будет уже совсем другое возвращение, чем то, на которое он надеялся. Это и есть расплата за неумение думать.

Захотелось умереть. Но даже это в его положении было роскошью. Эти люди, оказавшиеся более опытными и сильными, чем он, лишили его возможности сделать хотя бы шаг.

— Ерунда, я вовсе не хочу умирать. И зачем? — почти что весело сказал он и подставил лицо дождю. — Я освобожусь, меня отвяжут. Э-эй! — закричал он. — Люди! Я здесь, я привязан!..

«… вязан… вязан…» — эхо в ответ.

«Меня точно отвяжут. Я же многим рассказал о тайнике, неужели они там не сообразят, где я, раз меня нет дома. Конечно сообразят. И наполеоны, и Виктор, и сам Анатолий Дмитриевич скажет, где я, когда узнают, что я пропал… Вот хотел ему помочь, а теперь сам жду помощи…»

Частые молнии освещали близкие деревья и кромсали огненными полосами небо. Вдруг одна из молний полоснула ближнюю сосну. Она вспыхнула белым огнем и тут же погасла.

Дождь внезапно кончился. Начиналось утро. С деревьев долго стекала вода. Каждая капля, попадавшая на лицо и шею, обжигала холодом. Проснулись невидимые птицы, и лес наполнился многоголосым гомоном. За верхушками деревьев вставало далекое солнце. Его пока что негреющие лучи коснулись ветвей желтым, будто электрическим светом.

Шульгин вздохнул и потянулся на этот свет. В позвоночнике что-то хрустнуло и заболело. Руки больше не принадлежали ему. Казалось, отойди он от сосны, они так и остались бы привязанными к дереву.

И все же утро пришло с надеждой. Теперь можно было не только ощущать себя, но еще и видеть мир, который тебя окружает… Бабочка на коричневом стволе сосны проснулась, наверное, сейчас взлетит. А там — дятел, нарядный, яркий, начинает долбить сучок. И все они вольны и свободны!..

— А-а, — закричал Шульгин. — Кто-нибудь, спасите!.. А-а!..

«И этот гад мне покупал конфеты и дарил подарки! Говорил, что до войны был сонным, а началась война — проснулся сразу полицаем. Ложь это, ложь!. Он и до войны был полицаем. Он убил девушку… Он и меня убил! — стонал Шульгин и рвался от дерева. — Даже теперь я могу погибнуть от его тогдашней подлости. Он всегда был полицаем и холуем, а я решил ему помогать… Не может, не может человек до какого-то события быть одним, а после — другим. Если я Шульгин, то будь война — не война, я останусь Шульгиным, а не превращусь в Устинова или в кого-то другого, кто способен предать…»

Он перестал рваться, прикоснулся затылком к дереву и подумал: «Как это я — вдруг взял и выдал Витковскую? Что же я тогда? Как быть потом?..»

Послышался тонкий звенящий звук — будто крохотной циркульной пилой пытались пилить толстое бревно. Эта пила противно визжала, приостанавливалась и снова начинала визжать. Шульгин перестал дышать.