Иван Сабило - Пробуждение

— Поговорю… Но вряд ли. И так уже четверо.

— А кто четвертый? — спросила сестра.

— Брыкин какой-то.

— Ой, нашел кого брать. Этот увалень лодку потопит… Ты замолви словечко, ладно?

Химов и слушать не стал, чтобы взять дочку и сына. Принес в широкую деревянную лодку бредень, запустил мотор, велел Кольке и Шульгину садиться и повернулся к дому. Оттуда по узкой, размякшей от воды тропинке шел мужчина-великан. Шел тяжело, припадая на одну ногу.

— Давай, давай, а то никакой скидки не получишь, без тебя рванем, — пригрозил Химов.

— Это Брыкин, — сказал Колька брату. — На войне ногу оставил, теперь по болоту трудно ходит.

Добравшись до лодки, Брыкин легко перекинул тело через борт и прогудел:

— Трогай, Химов.

И покатили мимо бань, мимо белой церкви по узкой речке Глушице. За поворотом вплыли в широкую Мсту, протарахтели под мостом и быстро поползли вверх, к Ильмень-озеру.

В носу лодки Колька — двоюродный брат Шульгина. Сидит и щурится на него сквозь толстые стекла очков — близорукий. И словно бы спрашивает: «Не боишься? Нравится?» А сам аж тает от удовольствия, что не только Химов и Брыкин рядом, но что и Сергей тут же.

Брыкин грозным басом «Дубинушку» затянул, смотрит в воду, глазами от брызг и ветра мигает. И весь он будто памятник, будто из скалы вырублен.

Химов — на руле. Курит и слушает мотор. Сворачивает с Мсты в речку поуже. Потом с нее еще в одну. Потом еще и еще. Пока лодка на малых оборотах не входит в совсем узкую, метров десять шириной.

Глушит мотор и говорит:

— Большая история начинается — Химов на рыбалку прикатил! Ты, Сержик, в воду не ходи, организм твой городской, к природе незакаленный — чихать опосля будешь. Сбирай рыбу, какую мы тебе поймаем и на берег выкинем. А мы раза два туда и обратно сходим и хватит. Щуки тут кишмя кишат. Тут у них своя военно-разбойницкая база.

Шульгин и Брыкин остались на берегу, а Химов с Колькой разулись, разделись и вошли с бреднем в воду. Через три минуты они уже швыряли на берег щурят и подлещиков. Рыбы сразу оказалось много, почти полкорзины.

— Еще разок — и хватит! — засмеялся Брыкин, разглядывая трепещущую рыбу. — Ты уху настоящую пробовал?

— Что значит — настоящую?

— Значит — химовскую… Сейчас он сделает. На всю жизнь запомнишь! Принеси котелок из лодки. И воды зачерпни. А я тем временем костер распалю.

Химов с Колькой вышли к ним на берег, и корзина оказалась полной. Одна рыбина выскочила через верх. Они ее не стали ловить, только последили, чтобы доскакала до воды.

— Живи, красотка, ожидай нас до следующего раза, — гудел Брыкин и швырял мелочь обратно в реку. — Только без дела там не балуй, рожай себе подобных, чтоб не перевелся ваш род рыбий…

Негнущейся ногой он широко подминал траву, но она тут же выпрямлялась, и видимый след оставался только от другой, живой ноги…

Потом была уха! Они сидели в высокой траве, будто во ржи, в котелке закипала уха… И что за вкус у нее, а запах!

Брыкин лежал лицом к небу и пел. А Химов открыл бутылку и весело спросил:

— О чем думаешь, Брыкин?

— Я небо люблю, — не скоро перестав петь, сказал Брыкин.

— Да и что же с того, что любишь? Ты жену люби. Небо вечное, а она — нет… Давай, Сержик, миску, ушицы плесну… И ты свою, Колька… А этой по граммулечке?.. Ну и молодцы, и правильно! Ты, Брыкин, небось хоть и любишь небо, а от граммулечки не откажешься?

Брыкин захохотал и привстал на локоть. Его крупные лукавые глаза смотрели на Химова — следили, как осторожно и бережно разливал тот водку по кружкам.

Они выпили, отчего-то разом засмеялись и молча принялись за еду.

Над всем речным краем опускались голубые сумерки…

Брыкин наелся, закурил и снова лег. Руку под затылок подложил. В густеющее небо смотрит и словно бы в удивлении спрашивает:

— Вот думаю: есть же в том какой-то смысл, что звезды сияют, а? Или нету? Должон быть, а?..

— Должон, Брыкин. Это для того они, чтоб глаз после ухи радовать…

«Витковскую бы туда… И чтобы Химов, и Брыкин, и мы с Колькой… Пусть побыла бы там с нами, посмотрела…» — думал Шульгин, засыпая…

Утром по дороге в школу Шульгину все казалось, что он опаздывает. Он торопился, порой припускал бегом по раскисшему за ночь и разбитому машинами снегу. Но у самой школы взглянул на часы и понял: торопился он зря — до занятий более получаса.

Вчерашнее чувство вины сегодня усилилось. Было стыдно. Хотелось броситься назад, домой, забраться с головой под одеяло, чтобы в мгновение ока расправиться со всеми обидчиками и больше ни о чем не думать, не вспоминать.