Сергей Ауслендер - Много впереди [Повесть]

Но не хотел Колька слышать и не слышал, мчался как бешеный, будто ветер его нес.

И вот случилось вдруг что-то, за ним мчались уже, еще один, два, десять, двадцать человек — надоело сидеть в канаве, да и мальчишку ведь велено беречь. Скакали прямо к воротам, из-за которых дробным горохом сыпало, жужжали пчелки то справа, то слева, то у самого уха, то около руки или ноги, но Колька не думал уже о них. Еще немного, немного, несколько шагов и будут они у ворот.

Вытянулся Колька, на стременах приподнялся, рукой взмахнул и медленно пополз вниз на бок. Заржал удивленно и тревожно, конь покосился одним глазом, сбавил ход.

— Ранен, — крикнул кто-то, догнал, коня под уздцы перехватил.

Колька все слышал, все помнил, только шевельнуться не мог, и жгло в боку, будто иглой ткнули, ах, да ведь еще тогда заболело, когда прошептал старик в самое ухо — Диночку повесили.

Вспомнил Колька, дернулся, надо торопиться, торопиться, а подняться не может, глаза не открываются, сладко голова кружится, кругом топот, крики, трескотня.

— Ура, — понеслось и вдруг тихо все стало, словно все прорвалось, унесло далеко куда-то.

Потом опять ура, уже радостное, торжествующее, победное.

Закрыл глаза Колька. Сердитый голос сказал:

— Эх, сунулся мальчишка. Достанется теперь от комиссара. Ведь под самое сердце угодили. Вряд ли живой будет.

Колька слышит, понимает, что про него говорят, но почему-то не страшно, не больно, так хорошо и спокойно.

В носу защекотало от чего-то кислого, Колька чихнул и проснулся. Конечно, он просыпался за это время не раз, было больно, стонал, видел какие-то лица незнакомые, доктор в белом халате над ним нагибался, куда-то его тащили, клали, опять несли, — все это помнил Колька, но не знал хорошенько — во сне все это или наяву.

А сейчас проснулся в чужой большой комнате, уставленной длинным рядом кроватей, проснулся и понял, что и солнце в окне, и он сам, и столик с бутылочками около кровати, все это настоящее, а не во сне, и есть хочется по-настоящему.

Стал Колька вспоминать все по порядку. Где же дядя Вас? Скакали по лесу с красноармейцами, потом местечко притихшее, будто мертвое.

Диночка!.. Да, Диночку повесили, так сказал слепой… уколола больно эта мысль, задвигался, заворочался, заохал. Заболело в боку, зажгло.

— Что тебе, пить хочешь? — нагнулась к нему сестра, бледная, худенькая, на Диночку немножко похожая, но не она, конечно, не она. — Что тебе, лежи спокойно.

— Где Диночка, что с ней? — шептал, умолял сестру, хватал судорожно руками за халат.

— Успокойся, какая Диночка, все хорошо будет, успокойся. — Гладила тонкими прохладными пальцами по лбу, легче становилось.

Вздохнул Колька тяжело, но притих, замолчал, — так ласково, успокоительно гладила сестра, нагнулась над ним, улыбнулась.

— О чем ты вздыхаешь? Какие у тебя могут быть печали! Ведь еще совсем маленький, и горе твое должно быть маленькое.

Хотелось рассказать подробно обо всех событиях, но устал, завел глаза, задремал. А, может, Диночка и жива. Наверно, жива!

Через день Колька привык и к большой комнате, и к кисло-сладкому запаху лекарств, от которого в носу щекотно, и к высокому, в белом халате, доктору, веселому, и громкому, и к худенькой бледной сестре, похожей несколько на Диночку.

Ко всему этому привык Колька, а рядом лежали в таких же серых халатах, как и он, бородатые, усатые, старые и совсем молодые. С ними тоже Колька познакомился и переговаривался, хотя двигаться и даже подниматься ему доктор строго-настрого запретил.

— Только попробуй у меня двинуться, я тебя без масла съем. — Страшные глаза, по-нарочному, делал доктор, а потом прибавлял спокойно — Потерпи, теперь уж скоро заштопаем. Можешь тогда сколько угодно опять чудить.

Вот когда утром на перевязку носили, больно было и страшно.

Колька зубы сжимал, глаза закрывал, но иногда не выдержит и закричит, завоет. Сестра успокаивает, стыдит:

— Какой же ты герой, если таких пустяков выдержать не можешь!

Хорошие пустяки, нечего сказать; когда начнут отдирать с живым мясом бинт, а потом палочкой жгут, жгут, мочи нет!

Наконец, доктор позволил сидеть, а потом и ходить. Ноги будто чужие, не слушаются, так и подгибаются, — все кругом хохочут на Кольку, как он, держась за койки, к столу пробирается.

Стал Колька сначала в своей комнате бродить, а потом и в соседнюю выполз и на лестницу, и в сад.

На второй день все уже разузнал, — как дома, — и на кухню забрался.