Альберт Цессарский - Пробуждение

— Поговори! — весело кричит Митька и делает страшные глаза. — Убью!

В этот момент за моей спиной кто-то тихо, ласково сказал:

— Насчет повозочки уговариваетесь?

Возчик как-то странно вдруг одеревенел.

— Неисправность, Семен Корнеевич!

Я обернулась. За моей спиной стоял главный инженер и пристально смотрел на возчика.

— Кузьмич наладит, — спокойно и бесстрастно проговорил он. — Кузьмич отвезет.

— Так у него инструмента нет… — начала было я.

Семен Корнеевич медленно перевел взгляд на меня.

— Найдет, — ласково сказал он.

Кузьмич как ошпаренный бросился к Митьке, заскулил там вполголоса. Семен Корнеевич даже не оглянулся на него.

— Не сомневайтесь, Вера Иннокентьевна, поедете. Незачем вам тут. Народ у нас грубый, обидеть могут. Я с самого начала говорил Василию Мефодьевичу. Двадцать лет в тайге — все знаю. А они тут человек новый, года еще нет как директором работают… Культуру хотят сюда, образованность… Фантазии…

И, не кончив фразы и не прощаясь, пошел, сутулясь, к весам, где кто-то отчаянно бранился. Подумай, запомнил, как меня по имени-отчеству!

Когда я подошла к бондарной, Митька надсадно кричал:

— Бутылка мне сегодня нужна! А то ни в жисть бы тебе, подлипале, не сделал!

— Не обмани, Митя, сделай к вечеру, — молил Кузьмич.

— Сказал! — грозно оборвал его бондарь. — И сгинь с глаз, смотреть тошно! — Ушел за пирамиду белых пузатых бочек насаживать обручи — оттуда вскоре донеслись частые, резкие удары по железу.

Кузьмич присел на верстак, вздохнул.

— Две спицы сменить надо, без этого не доехать. Другому небось оглоблю за так сделает. А с меня за каждый чих — бутылку. «Подлипала»! — Он скорбно задумался.

— Ну что, Кузьмич, уеду я?

— Кабы меня кто увез!

— Кто вам мешает уехать?

Мне не следовало спрашивать. Его как стегнуло.

— Кто?! Черт! Дьявол! Жмет! Держит! За горло взял!

Уж и не помню, что он еще кричал, я так перепугалась. Он закашлялся. Лицо его сделалось темно-вишневым от удушья. Огляделась по сторонам за помощью. Хотела Семена Корнеевича позвать, он там под навесом вытягивал шею — смотрел в нашу сторону. Кузьмич тоже его увидел, вцепился в меня.

— Его не зови! Его не надо. Не помру, не боись! Поедешь. Раз он хочет, поедешь. А он хочет, вижу. Ему хороших людей не надобно. Ему вот я, да Митька, да еще кое-кто. А ты ему на что? Ему помыкать надо!

Он замолчал, раздышался. И вдруг, потянув меня за рукав, лукаво так сказал:

— А вить все одно повозочка в тайге рассыплется. В тайге застрять — страсть! Медведь подойдет — что ему скажешь? А змеюка? А гнуса кормить пробовала? То-то! Оставайся.

И снова я полночи не спала. Сколько ни убеждала, ни уговаривала себя уехать, уехать, внутри что-то твердит одно: стыдно! Почему стыдно, не знаю. Каждый на моем месте уехал бы. Ты-то — уж конечно! Ну, мало ли кто тут что обо мне думать станет, не все ли мне равно! Уеду — забуду, и меня забудут. А стыд во мне горит, печет. И чувствую, не могу через стыд этот переступить, не могу!.. Лежу и реву в подушку.

Доконала меня утром хозяйка. Разбудила Катька, втащив сверток.

— Мамка в магазине убирается. Тебе вон на дорогу пирогов испекла. С грибами. Вкуснота!..

И я побежала в контору. Как в воду головой. Боялась остановиться, оглядеться. Влетела к директору. Он сидел задумавшись, подперев голову рукой. Увидев меня, выдвинул ящик стола.

— Остаюсь! — говорю я, сама чуть не плачу. — Остаюсь!

— Ну, — сказал он, — передумала! — и заулыбался. Во весь рот. От уха до уха. Как маленький…

Вот десять дней уже изучаю, в чем обязанности мастера и что значит добывать живицу. Так что, как видишь, жива. А почему осталась? Не знаю.

Ты спрашиваешь, что я тут делаю. Умираю от усталости, от боли, от голода, от стыда, от обиды. Второй день мастер соседнего участка Платон Иванович Проскурин учит меня нарезать желобки на стволе дерева. Я напросилась. Мастер должен следить за тем, чтобы работа велась правильно, по инструкции. Нельзя просто так кромсать деревья, бессмысленно губить лес. Ведь после того как лесохимики «выдоят» деревья, сюда придут лесорубы и повалят их, повезут на стройки, на фабрики… Так вот, чтобы следить и понимать, надо же самой что-то уметь.

Платон Иванович объяснил мне всю премудрость в десять минут. Поначалу мне это показалось детской игрой. Суди сама. За зиму деревья окоряют — снимают кору на небольшой площади: пятьдесят на шестьдесят сантиметров. Специальным ножом — хаком проводят вертикальный желобок и под ним подвешивают приемную железную воронку, куда стекает живица. В течение лета, пока движется в сосне сок, под углом к вертикальному желобку нарезают мелкие желобки-подновки, или, как их здесь называют, усы. На хаке еще укреплен бачок, откуда в подновку подается сернокислотная паста, она усиливает выделение сока и разжижает его. Делает эту подсочку рабочий-вздымщик. Вот и все. А сборщица ходи себе за ним по пятам с ведром да выгребай лопаточкой живицу из воронок. Просто? Особенно если сравнить с каким-нибудь химическим анализом! Вот именно!