Алексей Логунов - Мой пшеничный сноп

Гости у нас засиделись далеко за полночь. Как расходились, я не помню: уснул на коленях у отца, прижавшись щекой к его теплой шершавой ладони.

На следующее утро отец подозвал меня к себе, развязал свой походный вещмешок и вынул оттуда небольшую дощечку с дырочками с одной стороны. Плоские бока дощечки были обиты блестящими железными полосками.

— Это тебе, — сказал отец, — играй.

Я повертел дощечку в руках, прикидывая, куда бы ее можно было приспособить в своих играх, но ничего придумать сразу не мог. Отец засмеялся, взял у меня дощечку и стал дуть в дырочки. И дощечка ожила: из нее вдруг посыпались, как звонкие шарики, мелодичные певучие звуки.

— Это губная гармошка, — объяснил мне отец. — В Германии на таких не только ребятишки, но и большие играют.

Вот это да! Ведь такого еще не было ни у кого из ребят во всей Ключевке!

— Ну, а теперь пойдем посмотрим наше хозяйство, пока мама завтрак готовит.

И мы пошли с отцом осматривать хозяйство. Он то тут, то там замечал непорядок, и в руках его оказывался молоток с гвоздями, или топор, или пила-ножовка. В то утро он наточил пилу, поправил дверь в сенцах, которая висела на одной петле, вытесал и положил сушить на солнышко новое топорище, заделал хворостом дыру в палисаднике, куда раньше беспрепятственно лазили куры, расколол на тонкие поленья два суковатых чурбака, валявшиеся во дворе, с незапамятных времен, вставил в окно вместо фанерки новое стекло и переделал еще множество дел, необходимых и нужных. Я, конечно, вертелся рядом и все не мог насмотреться на отцовские руки, которые то с одного-двух ударов забивали по самую шляпку гвоздь, то ловко затесывали лозиновый кол и от него брызгами разлетались щепки, то ерошили волосы на моей голове…

Мне хотелось чем-нибудь помочь отцу, и он дал мне два гнутых гвоздя:

— Ну-ка распрями их…

— Сейчас, пап.

Я положил гвоздь на камень, долго стучал по нему молотком, но гвоздь вертелся, выскальзывал, и я в конце концов угодил себе по пальцу. От боли хотелось тут же зареветь, но надо мной склонилось Похожее на солнышко отцовское лицо с рыжими усами, и я сдержался.

— Больно? — ласково говорил он. — Крепись, солдату плакать не положено. А ты ведь будущий солдат.

Я крепился, но предательские слезы сами бежали по щекам, и отец вытирал их мне горячими от работы ладонями.

— Знаешь, что всего важнее для солдата? — спрашивал он.

— Что-о?

— Котелок. Причем такой, который хорошо варит… А если у солдата котелок не варит, то он не солдат, а одно название. Смекаешь? — улыбнулся отец.

Я тоже улыбнулся, хотя не сразу понял, о каком котелке идет речь. А отец показал мне, как лучше расправиться с гвоздем: надо положить его горбом кверху, прижать за кончик, стукнуть два-три раза молотком — и вся недолга. Со вторым гвоздем я справился самостоятельно. Это мне так понравилось, что я разыскал еще несколько гнутых гвоздей и их выпрямил. Потом мы вместе с отцом сколачивали ими скворечник. А губная гармошка, привезенная из далекой Германии, уже мало интересовала меня.

В обед к нам снова пришли мужики, долго о чем-то разговаривали, и отец ушел вместе с ними в правление. С тех пор он целыми днями стал пропадать на работе, в поле, а домой приходил лишь ночевать.

Это было тяжелое время: разруха, неурожаи, голод… А для меня жизнь казалась праздником. С утра до вечера носились мы с ребятами по деревне, а то уходили в овраг собирать луговую клубнику или совершали налеты на колхозное гороховое поле. Домой я возвращался лишь в сумерках — босой, растрепанный… Если мать, бывало, уже управилась с домашними делами и сидела с бабами возле избы на лавочке, поджидая отца, я забирался к ней на колени, прижимался к теплой груди и сидел смирно-смирно. Она гладила меня по голове, потом прятала в ладонях мои озябшие ножонки. Ладони шершавые, теплые, и мне было так хорошо, что я незаметно засыпал.

…Хорошо об этом вспоминать в холодный сентябрьский день! А сквозняк все-таки умудрился засунуть мне за воротник свою мокрую лапу и заставил съежиться, потоптаться на месте. Но от ног, обутых в шерстяные носки, по всему телу расходится приятная спокойная теплота. Я снова выпрямляюсь и начинаю работать. И кажется мне, что согревают меня не шерстяные носки из грубой домашней пряжи, а все те же шершавые и теплые материнские руки…