Михаил Жестев - Лето без каникул

— Смотря, Игорь, что считать сознанием. У каждого сознания есть свое бытие. Ты ведь еще не знаешь, сколько заработал в колхозе, хватит ли тебе этих денег, чтобы прокормить и одеть себя. Ты ведь еще не пробовал хлеба, который вырастил своими руками. А вдруг он горек покажется тебе? Нет! Пока никого. Вот разве что Андрей Кочергин. Его, пожалуй, я бы в колхоз принял. Он всей душой в колхозе.

— И думает стать педагогом, — неожиданно, словно соскочив с невидимой пружины, выпалил Игорь.

Русаков не смутился:

— Да, Кочергин хочет поступить в педагогический институт. Прекрасный будет педагог. Человечный, с большой выдержкой. И мы с ним уже договорились, что работать он будет в нашей большепустошской школе. Такого, как видишь, мы не только готовы принять в колхоз, но и доверим ему своих ребят.

Игорь понимал: и этот последний бой им проигран. Пожалуй, он может идти. Заспешил и Баканов, но его остановил Русаков.

— Давно у вас в райкоме Яблочкина?

— Скоро год… А до этого два года вела начальные классы.

— И как?

— В школе работала очень хорошо. Высокая успеваемость ребят, отличная дисциплина, общественница. Да и у нас показала себя энергичным работником. Ведь если откровенно говорить, это ее заслуга, что целый класс остался в Больших Пустошах… Я собирался в учебный отпуск — в голове экзамены, не до того было…

— Жалко.

— Что жалко?

— Жалко, что не до того было, — сказал Русаков.

— Но Яблочкиной нельзя отказать в политическом чутье… К сожалению, у нее маловато душевной чуткости. Проблему видит, а человека не замечает. Увлекается масштабами, а нет, чтобы поглубже в жизнь заглянуть.

Кто знает, откуда возникают, как распространяются и доходят до людей слухи в деревне. Один узнал, другой передал, третий услышал — и пошла земля слухом полниться. И вот поди ж ты, едва уехал Баканов, а уже в дверях показался Игнашов и прямо с ходу спросил Русакова:

— Иван Трофимович, а верно говорят насчет Баканова… Ну, в общем, и комсомол тоже не против — кто хочет, может уехать?

— Пожалуйста.

— Иван Трофимович, вы понимаете, обидно, столько лет учился и вдруг… А учиться охота. Тем более, что средства позволяют.

— Раз средства позволяют, отчего не учиться? Тебе от колхоза бумажка нужна?

— А какую дадите? — поинтересовался Игнашов.

— Работал столько-то недель… Все же стаж.

— Ладно уж, не надо бумажки.

— Тебе видней. Так куда же ты думаешь поступить?

— На филологический, Иван Трофимович. Главное, успеть заявление подать.

— Успеешь! Желаю счастливого пути.

В комнату шумно ворвалась Лукерья Кабанова. В широкой юбке и прическе, напоминающей конский хвост, она шагнула к столу и решительно спросила:

— Это вы, Иван Трофимович, всякие преграды мне чините?

— Какие преграды? — удивился Русаков.

— Известно, какие. Я вам уже сказала: больше в кладовой работать не буду. Так почему меня на работу в райпотребсоюз не принимают?

— Кто не принимает, того и спроси.

— Ты, говорят, шеломовка. А я никакая не шеломовка. Я сама по себе.

— Так что же ты хочешь от меня?

— Бумажки, что колхоз не возражает.

— И всего-то?

— Вам всего-то, а мне всё!

Получив справку, Лукерья Кабанова сбежала с крыльца и бросилась к своему дому, что стоял рядом с правлением. В открытое окно было слышно, как она закричала на всю деревню:

— Яблоки воровать, а вот я вас!

В саду Кабановых что-то зашумело, затрещало, — видимо, это ребятишки спасались от рассерженной Лукерьи. И с тем же неистовством, которое так напугало мальчишек, она набросилась на свою бабку, сидящую у заваленки:

— А ты чего, старая, смотришь? Мальчишки яблоки рвут, а тебе хоть бы что.

— На то они и мальчишки, чтобы яблоки рвать, — закряхтела бабка. — Вот помню, однова, когда я еще маленькой была, приехала к нам тетка Фрося, и пошли мы на ярманку…

— Не выдумывай, старая. Чего ты там болтаешь. Какая такая тетка Фрося! Какая такая ярманка! И ты не была маленькой.

Русаков покачал головой и вздохнул, сочувствуя горькой судьбе старой бабки. Ну что ж, не будем жалеть, что Лукерья Кабанова не будет работать в колхозе. Счастливого пути в райпотребсоюз.

Игорь пришел домой хмурый. Никто его не понимает. Ни Андрей, ни Богданова и даже мать. Узнала про спор с Русаковым и тоже накинулась: «Не лезь не в свои дела! Комсорг не комсорг, а материнское молоко еще не обсохло на губах». Во дворе мимо окон прошел Игнат. Вот еще один уговаривающий пожаловал.

Игнат с порога весело проговорил: