Евгений Морозов: Как росли мальчишки

Хлеб же заменяла картошка, сладости — пареная тыква. Но огородных богатств на зиму не хватало, и раньше всех они кончались у Грачёвых.

Помню, я как-то зашёл к ним и ждал, пока Колька соберётся в щколу, а его мать делила как раз хлеб. Тяжёлую приплюснутую половинку кирпичика она разрезала на три части. Две из них спрятала, завернув в полотенце. А третью часть, глянув на детей, словно убедившись, все ли они целы, начала резать на четверых.

Вязкий, сыроватый хлеб прилипал к ножу, точно воск, и крошился. Колькины сестрёнки, чем-то похожие на муравьишек, голодно блестя глазами, спорили.

— Мне корочку!

— Нет, мне корочку!

— Тише вы! — прикрикнула на них мать и протянула обеим по боковому ломтику с корочкой.

Схватив хлеб, они живо шмыгнули в постель, сна-чало жадно ели там, под залатанным одеялом, свои ломтики, а потом начали сосать, как конфеты, корочки.

Колька свою порцию сразу почти всю запихал в рот. Остаток отдал мне, мы всегда делились. А Колькина мать, обернувшись в мою сторону, кивнула:

— Иди к столу!

Резкий голос её был не особо доброжелательным, и исхудалое лицо хмурилось, но она так же, как и детям, протянула мне одну из варёных картофелин, которые у неё были на счету, и сказала:

— Ешь.

Впрочем, я не оставался перед Грачёвыми в долгу, частенько воровал из дому тыкву и приносил Кольке. Или моя мать сама насыпала ведро картошки и говорила:

— На. Снеси беженцам.

Беженцами она называла Грачёвых. Таких семей, поднятых войною с разных мест, у нас в посёлке было немало. Они появились здесь в ту весну сорок второго года, а летом все взрослые беженцы уже поступили на завод и одновременно строили себе жильё. Огородами им заниматься было некогда — картошкой и тыквой они почти не запаслись.

Иногда что-нибудь съестное для Грачёвых добывал у себя Лёнька. Но это случалось редко: Лёнька боялся матери. Он с матерью и отчимом приехал к нам в посёлок чуточку раньше, зимой сорок второго — эвакуировался вместе с подмосковным заводом и его рабочими. И всё хвастался:

— Мы привезли вам работу. И семьсотграммовую пайку.

Я укрощал его:

— Ладно уж, молчи. Ты иждивенец.

И хотя Лёнька возражал, что не иждивенец он, а дитя, а это не одно и то же, мы дразнили его незнакомым новым словом и как бы потешались.

Но вот наступала весна, полый поток вымывал и подметал нашу Овражную улицу, чем-то похожую на днище плоскодонной лодки, в потоке искрилось перевитое в струях солнце, и для нас, ребят, наступал праздник. Мы уходили на первые проталины, на подножный корм. Поначалу пекли в лесу на костре и ели прошлогодние жёлуди.

Лёнька не ел — у него от желудей живот пучило, а мы с Грачом дорывались. Да и все мальчишки в посёлке ели жёлуди.

Кто-то даже придумал, что они очень полезные — в них витамины. У свиней, например, от желудей слой жира нарастает.

У нас почему-то этот слой не нарастал: наоборот, мы были худые, как черти. И ненасытные.

После, с приходом тепла, оживлялись деревья и лужайки и нас уже кормили сорочьи гнёзда. А в мае расцветала на клёнах медовая жёлтая кашка — редкое по вкусу, лакомство. Над клёнами роем гудели пчёлы — кормились. Не отставали от пчёл и мы, мальчишки.

Добытчиком в нашей тройке был я, потому что здорово умел лазать по шершавому стволу и заметно отличался мастерством среди мальчишек. Я топырил ноги, как сидящая на кочке лягушка, словно обнимая босыми подошвами ствол, потом резко упирался, выпрямляя ноги, и так скачками лез.

Грач и Лёнька одолевали голый, без сучков ствол тяжело. Они лазали совсем неловко, свивая ноги вокруг шершавых клёнов и обдирая в кровь ляжки и икры. И сразу было видно, что они не здешние, не родились в лесу.

Вдобавок ко всему Лёнька имел лишний вес. И когда мы злились на него, презрительно говорили:

— Эй ты, пузо!

Или:

— Паук.

Лёнька обиженно сопел и поджимал под рубашкой живот. И жаловался:

— Я похудел.

Но мы-то видели, что он явно врёт. Когда поспевала кленовая кашка, мы поправлялись. Наедались ею до икоты, до расстройства желудка. Но она не приедалась. Потом быстро отцветшие клёны стряхивали кашку на землю, как жёлтый снег, — распускали листочки. А в лесу начинались грибы.

Открывали сезон сморчки, маленькие, в измято-сморщенных бурых шляпках, на рыхлых молочных ножках. Но ими беден наш лес.

Вообще грибов у нас мало. И растут они какие-то разные, и некоторым из них и имени не знаешь. Например, зонтики. Но зонтиками их назвали мы, а до нас они были безымянными. Росли себе в нашем лесу — гиганты на высокой тонкой ножке, и шляпки у старых такие, что и на сковороду не поместишь. И пышные, как блины из тёртой картошки, только пипка посередине тёмная да от неё расходились веером такие же тёмные рябинки. А снизу зонтик лучистый, белый, на ножке ободок, будто колечко на пальце.