Лемони Сникет - Тридцать три несчастья. Том 4. Занавес опускается [книги 11-13] [сборник litres]

– Да что вы говорите! – воскликнула Колетт.

– Ха! – сказал Граф Олаф. – То есть конечно! Верховный суд разберется, кто тут благородный, а кто злодей. А пока запрем сирот в кладовку!

– Правильно! Правильно! – воскликнул Кевин, подняв в равнодействующем приветствии сначала одну руку, а потом другую.

– Они не единственные обвиняемые, – сурово сказала судья Штраус. – Вы, сэр, обвинялись во всякого рода кознях, и Верховный суд интересует и ваше дело. Вас до начала суда запрут в номере 165.

Человек, который был не Франк, а Эрнест – или наоборот, – с суровым видом вышел из толпы и взял Олафа под локоть.

– Отлично, все по справедливости, – сказал Олаф. – С нетерпением ожидаю вердикта Верховного суда. Ха!

Брат и сестры посмотрели друг на друга, а потом на толпу в вестибюле, встретив ее ответный яростный многоликий взгляд. Бодлерам не хотелось сидеть под замком в тесной каморке, под каким бы предлогом их туда ни заперли, и к тому же они не понимали, почему Граф Олаф рассмеялся при известии о том, что его будет судить Верховный суд. Но сироты понимали, что спорить с толпой напрасно (здесь это слово означает «может навлечь на них новые бедствия»), и молча шагнули в кладовку. Джером и судья Штраус помахали им на прощание, а мистер По кашлянул, и то ли Франк, то ли Эрнест подошел к двери запереть ее. При виде управляющего дети вдруг подумали не о Дьюи, а об оставшихся его родственниках, вспомнив, как сами Вайолет, Клаус и Солнышко получили ужасное известие на Брайни-Бич и превратились в оставшихся родственников своих родителей.

– Простите нас, – сказала Солнышко, и управляющий поглядел на младшую Бодлер сверху вниз и моргнул.

Возможно, это был Франк, и он решил, будто Бодлеры совершили что-то скверное, а возможно, это был Эрнест, и он решил, будто Бодлеры совершили что-то благородное, но так или иначе сиротам показалось, что управляющий удивился, услышав, как они просят прощения. На миг он замер, а затем еле заметно кивнул, но потом он запер дверь, и Бодлеры остались одни. Дверь 121-го номера оказалась на удивление толстой, и хотя под дверью отчетливо виднелась полоса света из вестибюля, гул толпы превратился в еле различимое жужжание, как будто поблизости вился пчелиный рой или работала какая-то машина. Сироты рухнули на пол, окончательно вымотавшись после тяжелого дня и ужасной, ужасной ночи. Они сняли обувь и прижались друг к другу, стараясь устроиться поудобнее и послушать, как жужжит в вестибюле возбужденная толпа.

– Что с нами будет? – спросила Вайолет.

– Не знаю, – ответил Клаус.

– Наверное, Клаус, надо было послушаться тебя и бежать, – сказала Вайолет.

– Наверное, теперь негодяев наконец отдадут в руки закона, – сказал средний Бодлер.

– Олафа или нас? – спросила Солнышко.

Разумеется, Солнышко хотела спросить, кто будет тот негодяй, которого отдадут в руки закона – Олаф или трое Бодлеров, – однако брат и сестра ничего не сказали. Вместо ответа старшая Бодлер наклонилась и поцеловала сестру в макушку, а Клаус наклонился и поцеловал в макушку Вайолет, а Солнышко повернулась сначала направо, а потом налево и поцеловала обоих. Если бы вы находились в вестибюле отеля «Развязка», вы бы не расслышали ни звука из-за толстой двери 121-го номера, но Бодлеры закончили разговор тяжким прерывистым вздохом и еще теснее прижались друг к другу в крошечной каморке. А вот если бы вы были по другую сторону двери и сами прижались к ней, вы бы услышали тихие-тихие всхлипы – это бодлеровские сироты плакали, пока не уснули, не зная, что ответить на Солнышкин вопрос.

Старинная пословица, созданная еще до раскола, гласит, что широкой публике нельзя присутствовать при процессе изготовления сосисок и законов. В этом есть свой смысл, так как для изготовления сосисок берут различные части всевозможных животных и придают им такую форму, чтобы не стыдно было подать к завтраку, для изготовления законов берут различные части всевозможных мыслей и придают им такую форму, чтобы не стыдно было подать к завтраку, а широкая публика предпочитает за завтраком поглощать пищу и читать газеты и не иметь отношения ни к каким процессам.

Подобно большинству судов, Верховный суд не был задействован в процессе изготовления законов, однако имел отношение к их толкованию, а это дело такое же непостижимое и запутанное, как и процесс их изготовления, и не предназначенное для посторонних глаз в той же степени, что и толкование колбасы. Если бы вам пришлось отложить эту книгу и отправиться к тому пруду, который теперь не отражает ничего, кроме небес и обгорелых балок, и если бы вам удалось найти потайной ход, который ведет к подводному каталогу, который спустя столько лет все еще цел и невредим, то вы смогли бы прочитать отчет о крайне неудачной попытке толкования сосисок, которая привела к уничтожению важнейшего батискафа, и все потому, что я решил, будто сосиски на блюде выложены в виде буквы «Е», но официант выкладывал их в виде буквы «Ш», а также и отчет о крайне неудачной попытке толкования закона, ради которого не стоило предпринимать столь далекое путешествие, достаточно было прочитать оставшиеся главы этой книги. Если же у вас есть хоть малая толика здравого смысла, вы поняли бы, что нужно изо всех сил зажмуриться и не смотреть на подобные толкования, так как читать о них слишком страшно. Пока Вайолет, Клаус и Солнышко маялись за толстой дверью, что здесь означает «Пытались поспать урывками в 121‑м номере, больше похожем на кладовку», – были сделаны все приготовления для заседания суда, во время которого три судьи Верховного суда должны были истолковать законы и вынести решение о благородстве и коварстве Графа Олафа и Бодлеров, однако, когда детей разбудили резким стуком в дверь, они с удивлением узнали, что процесс толкования им видеть не положено.