Александр Погосский - Сибирлетка [Повесть. Современная орфография]

В одну минуту весть о страшном русском звере — безногой собаке, разнеслась по всей колонии и даже взрослые, хорошенькие немочки, расспрашивали ребятишек: в правду ли зверь этот так страшен?

— Еще бы не страшен! Ай, ай!

А наш страшный колченогий зверь постоял, позевал, поковылял с крыльца, и обнюхавши хорошенько воротный столб, повертелся около него маленько, — и опять отправился обратным порядком в сени. Стало быть еще не доспал, сердечный.

Таким-то сортом трехногий богатырь наш, после шестнадцати месяцев странствий, походов, ночлегов в землянках, блиндажах, а не то и в чистом поле; после разных толчков, щелчков и даже увечья, — попал наконец в такую роскошь, что и умирать не надо.

И в этой роскоши спокойно провождал он осенние дни; изредка трепка соседу, прогулка с своим господином, и ночное перекликание с брешущей по разным дворам косматой собратьей — вот и вся работа. А остальное время — отлеживай бока, ешь до отвалу, да с нечего делать облизывай себя всюду, куда язык хватает.

Так прошли целые месяцы. Над Севастополем, тем часом, не переставали греметь громы — и далеко разносился гул этой боевой бури; далеко слышно было как работает славное воинство, ни крови, ни костей своих не жалеючи. Доходила весть и до колоний немецких, до наших земляков раненых; но доносилась она точно так же, как иногда в тихий летний вечер на темном небе вспыхивает зарница — и дает весть, что где-то далеко за горами бушует гроза: глядишь на нее — и тише, теплее, приютнее кажется тебе вечер.

В спокойной колонии раненые наши отдыхали и поправлялись; добрые немцы ухаживали за ними как братья. Время летело, миновало зимнее ненастье, защебетали перелетные пташки, — пошло дело к весне.

Этим временем подвезли еще транспорт с земляками ранеными. В одной из фурманок приехал дюжий мушкетер без левой ноги, и молодой егерь, очень бледный, но пригожий парень.

Мушкетер был коренастый, приземистый, кирпичного цвета лица, человек: русые волосы, усы и брови у него торчали вихрами; красные скулы поросли точно молодой полынью, или белоусом пожелклым. Вздернутый нос был с порядочную картофелину и в каждую ноздрю свободно влезло бы по штуцерной пуле. Под усами у него всегда белелись оскаленные зубы. Не больно пригожая и немаленькая голова эта сидела плотно на широких плечах, и потому его краповый воротник лез сзади на дюжий затылок, а спереди ломался о широкие салазки, то есть челюсти. Взглянувши на этого молодца, сразу можно было заметить, что лучше его не тронь, а обойди стороной; ибо, при описанном пригожестве, имелся у него и кулак, хоть неаккуратного вида, да зато двойной величины. Словом поговорка: «не ладно скроен, да плотно сшит» как будто про него была выдумана. Видимо дело, что мушкетер под Севастополем «поработал»; ну и кого он там «обработал», тот, если жив, не забудет его скоро: красота больно приметливая.

А прозывался он — Облом Иванович. Кто, когда и почему дал ему такое не совсем христианское имя, — это было никому неизвестно, ни даже самому Облому Ивановичу. За то стоило только взглянуть на него, и сразу было видно, что он в самом деле — облом; а всем знающим его хорошо было известно, что где только приключится оный Облом Иваныч, там уж дело не обойдется без шуму и грому.

Добрый и покорный человек этот беспрестанно вспыхивал как порох, и серчал без всякой причины: сделал ему кто что-нибудь худое, — задень хоть оглоблей в нос по неловкости, — ничего! Только посопит да поворчит: эх ты, братец мой, черт безглазый! — и все тут. А иногда дело до него совсем не касается: за рекой где-нибудь прошел козел, запел петух, или ворона каркнула — он и пошел: «Ах ты дьявол рогатый, — бес, размошенник, чтоб-те лешему лопнуть!» и конца не будет ругни, посулам и всякой чертовщине. Уж такой не терпящий язык имел: сквернослов был отменный. Всякий разговор начинался у него с черта и дьявола, а иногда и всю речь пустит на одной нечистой силе, как будто запряг черта да так и поехал на нем во все лопатки. А как побывал он под Силистрией, да потом под Севастополем, поприслушался Турке, Французу, Немцу, так речь его стала еще пестрее: с нашими бесами пошли в упряжку и анасены и сакру-бле и даже немецкий черт — дыр-тейфель!

Лучше всего обозначал он сам себя своим рассказом: «как раз под Силистрией, дьявол побери! В первый и последний раз в жизни, вызвался в секреты. Ну и залегли в темноте: глазом не сморгну, духу не перевожу, ни гу-гу! Только шасть — Турки! Та-та-та, голубчики, вас-то, черти бритые, и надо: сюда, сюда, правей!.. Что ж ты думаешь, сударь мой, черт возьми — не туда шельмы поехали: своротили влево! Как напал на меня кашель, чихотка, свербеж и храпеж — зарезали анафемы! Я кусаю ствол — ничего не берет! Унтер мне: „тссс! — занес приклад, — башку разобью!“