Н Огнев: Исход Никпетожа

— Да ты-то откуда знаешь? — удивился я.

— Мне это известно потому, что я многих видела таких. А потом — аборт, или рожать, — нет спасибо! Ведь, вся ответственность ложится на женщину. А мужчина, как царь природы, задерет нос кверху и отойдет. Словно его и не касается. И главное, подлецы, потом с презрением смотрят на женщину: вот, мол такая-сякая, совершила преступление! А ты знаешь, Рябцев, — обозлилась Сильва, — знаешь, что в Англии до сих пор девушку, совершившую так называемый грех, до сих пор не пустят на порог ни в один так называемый порядочный дом?..

— Да ведь это буржуазия, — чорт с ними, Сильва!..

— Нет, тут дело о моральном кодексе, который невидимо распространялся и до сих пор еще распространяется на весь мир. А что, даже у нас, в рабочем квартале, — разве не будут коситься матери семейств на «такую» девушку?.. Да что там далеко ходить: сам-то ты — безгрешен в этом отношении? Тебе разве все равно: жила девушка с кем-нибудь или нет?

— А, ей-ей, все равно.

— Нет, врешь! - закричала Сильва. — В том-то и дело, что далеко не все равно! Ну, а, кроме того, тут дело, что далеко не все равно! Ну, а, кроме того, тут Ну, мне сейчас с тобой некогда, но пойми ты, что мы, женщины, рас-кре-по-ще-ны, мы уже не рабы ваши, господа цари природы, мы равны вам, мы даже выше вас, потому что мы рожаем новых людей, а вы — нет, а потом — мы во всех степенях, мы инженерами будем, капитанами, изобретателями, творцами, мы опередим вас...

— Каждая башка — факел пылающий, — перебил я ее.

— Что-о-о? — на всем ходу затормозила Сильва. — А это я одного оратора слышал. Так он говорил: каждая башка — факел пылающий. Каждое сердце — простодушная орифламма. Каждая мысль — банка с динамитом...

Тут мы оба расхохотались, а Сильва спрашивает: — А что такое: орифламма?

— Не знаю. Должно быть, когда двое в рифму говорят. А признайся, товарищ, ведь это ты не сама говорила?

— To-есть как: не сама?

— А так. Кого-то слышала — и запомнила. Сознайся, сознайся!

— Конечно, может тут много и не от меня, — говорит Сильва, — но я все это сама чувствую, стало быть, достаточно. Я же говорила, что тебе не понять. Да и никому из мужчин не понять того, что революция дала нам, женщинам.

— Ну, а ты кем же будешь, решила?

— Я иду на медфак.

— Значит, доктором будешь? Эдак, годиков через пять, значит, приду я к тебе и скажу: доктор, у меня живот болит. А ты что на это?

Тут она схватила меня за шиворот и начала трясти, я отбивался и кричал:

— Сильфида, чорт, пусти, а то я всем твоим пациентам расскажу, что ты дерешься!

Я только что вошел во двор фабрики, как Ванька растворил окно фабкома и кричит:

— Иди-ка скорей, Костя, дело есть!

Я вошел в фабком, а Ванька говорит:

— Тут, понимаешь, волынка с этими сезонниками выходит. Послал им Ганьку Чиж,—они ее чуть в кулаки не приняли, ну, а Пашка — ты сам его видел — стоерос. Так ты крой туда на подмогу, — авось, что-нибудь... Там, понимаешь, есть очень хорошие и сознательные ребята, по политграмоте понимают. Но, с другой стороны, есть у них там такой дед — ну-у, в роде подряд- чика, что ли. Они его называют: водитель. Так вот, что этот водитель скажет, то и делают. Об религии и слушать не хотят. Если про веру заведешь разговор, сейчас вопрос: — А ты во что веруешь? Скажешь: ни во что, так они не верят. — Нет, — говорят, — ты суку молишься.— Как это так суку молюсь? — А кто же ты, — говорят, — как не сукомол? — Какому ж это я суку молюсь?—А вот, который красной тряпицей помечен, над воротами у вас висит. Он у вас заместо иконы. — Поди, поговори с ним. А бога вашего, — говорит, — звать Карла-Марла, и усы у него крашеные, и ему повсеместно велено каменных идолов ставить, и тех идолов крестьянской кровью поить...

— Погоди-ка, Ванька, да разве есть теперь такие типы?

— Они, видишь, из марийской, что ли, области, да потом, ведь, не все такие. Это только дед, но они его слушаются. Так вот. Сегодня, как раз воскресенье, ребята в бараках. Ганя Чиж уже отправилась, сейчас и Пашка идет. Ты валяй с ним, а то все время только портками трясешь...

Еще не доходя до бараков, мы с Пашкой услышали чьи-то возбужденные голоса. На груде досок расположилась кучка парней, а девчина в красном платке, видимо, Ганя Чиж, спорила с каким-то стариком.

— С сукомолами нет у нас никакого разговору, — кричал старик, наступая на Ганю. — Мы за власть! Нас, чойно, в покое оставь! В гражданскую войну под Толчаком нами доказано! А ваши уговоры нам ни к чему!..

— Да ты, дядя, погоди, — пыталась перебить Ганя.