Алексей Балакаев - Бамбуш

Мальчик стал загибать свои пальцы. Чтобы подсчитать мой возраст, пальцев у него не хватило.

— Ты пожилой, — наконец заключил Боря.

— Сколько же тебе лет? Покажи на пальцах, — посоветовал я мальчику.

— Ты милиционер, что ли? — сказал Боря и стал наматывать на ноги портянки.

— Куда же? — торопливо спросил я.

— Домой.

— Посиди.

— Мама ждет.

— А как маму твою зовут?

— Никак.

— А мою маму зовут Байирта́. А как твою?

— Много будешь знать, быстро состаришься.

Это были явно не его слова. Слова взрослых. Он был слишком смышлен, чтобы принимать его за ребенка, но слишком мал ростом и небогат, видимо, годами, чтобы считаться с ним, как со взрослым.

Боря натянул свои большие, разбитые сапоги, потуже надвинул дырявую черную шляпу и, взяв березовую палку, направился к выходу. Я крикнул ему:

— Когда будешь на станции, захаживай ко мне погреться!

Боря не ответил. Так молча и ушел.

Я посмотрел в окно. Он, как маленький старичок, с посохом в руках, мелкими шажками шел в сторону поселка.

В эти дни число эшелонов с военными, которые шли с запада на восток, заметно увеличилось. Постепенно раскрывалась и «военная тайна», о которой умолчал дежурный по станции.

Война на западе подходила к концу. Мы знали по газетам, что войска наши уже под Берлином, и со дня на день ждали окончательной победы. Но на востоке еще злобно огрызались японские самураи, и туда перебрасывались войска смирить их.

Жители нашего поселка, как только прибывает военный эшелон, гурьбой валят на станцию. У всех та же робкая надежда: встретить родных.

Мой новый знакомый, Боря, торчит на станции целыми днями.

Теперь он уже без специального приглашения стал приходить погреться в красный уголок.

Говорят: «Когда у ребенка в руках сладость, приятно его ласкать». А по-моему, когда пряник у тебя в руках, легче привлекать ребятишек.

Тогда, в военное время, настоящие лакомства были у нас очень редкими. Однажды я попросил у мамы кусок хлеба и взял его с собой.

Когда пришел ко мне Боря, я ему подал этот кусочек.

— Не надо мне, — отказывался Боря, но я ясно услышал, как он глотнул слюну.

— Почему?

— Ты хочешь обмануть.

— А когда я обманывал тебя?

Мальчик взял хлеб. Я, будто не придавая происходящему никакого значения, повернулся и стал продолжать свою работу, которая шла к концу.

— А кого ты рисуешь? — спросил Боря и подошел ко мне.

— Ты не знаешь.

— Разве бывает такой человек? Язык, как у коровы, длинный.

Я удивился. Откуда же он, мальчик, живущий в рабочем поселке, знает, что у коровы язык длинный.

Я нарочно сказал:

— У коровы язык короткий.

— Тогда ты дурак, — обозвал меня Боря.

— У коровы язык короткий, — настаиваю я.

— Длинный.

— Короткий.

— Длинный.

— А откуда ты знаешь?

— Дед Далчи́ летом пасет у людей скот, я ему помогаю, — объяснил мальчик.

— Ну, тогда ты прав, — согласился я с Борей.

Мальчик повеселел. Он вдруг сказал:

— Ох как сладко!

Увлеченный своей работой, я не понял, о чем говорит Боря, и спросил:

— Что?

— Хлеб.

От его слов мне стало больно. Я понял, что мальчик давно не ел хлеба.

— Мать работает?

Боря не ответил. Потом, вздохнув, сказал:

— Ты, Бадма, злой человек.

Выходит, зря я приласкал мальчика: он еще и осуждает меня. Обидно. Повернувшись к Боре, я строго спросил:

— Почему?

— Смеешься над человеком.

— Откуда ты это взял?

Мальчик головой кивнул на карикатуру, которую я заканчивал.

— Живых людей разве можно так плохо рисовать?..

Борины слова даже оскорбили меня. В этот первый рисунок я вложил все свое умение, может быть даже талант. Таня и Аня работали, как и я, чистильщиками стрелок. Придут они на работу, без конца шепчутся, хохочут. А дело стоит. Однажды из-за того, что они грязно содержали стрелки, чуть не случилась авария. Я с ними ругался несколько раз, стыдил. Теперь все, что накипело у меня на душе, я выразил в своем рисунке: чтобы люди смеялись и презирали девушек, я нарисовал их с длинными языками. А доверенные им стрелки, глядя на своих нерадивых хозяек, плачут, обливаясь слезами.

Не знаю, почему так сильно подействовали на меня бесхитростные слова мальчика. Вот ведь как он отнесся к моему рисунку. Оказывается, нельзя уродовать человека, нельзя унижать его, как я это сделал. Это осуждает даже такой мальчишка. И что же, может быть, он прав? Может быть. А я раньше и не подумал об этом.