Сулейман Велиев - Букет роз

Гордое спокойствие заключенного вызывало у надзирателя страх и недоумение. Уже в который раз, приоткрыв дверь, тюремщик заставал поэта в одной и той же позе, но не подавленность, не растерянность, а твердая решимость угадывалась в этих скрещенных на груди руках, в слегка закинутой назад голове с высоким лбом мыслителя.

«Я видел многих узников, но такого еще не встречал, — тихо пробормотал надзиратель. — Откуда в нем это спокойствие? Ведь на рассвете его должны казнить…»

О бесстрашном поэте Вагифе [6] Ваги́ф Молла́ Пана́х (1717–1797) — азербайджанский поэт. надзиратель немало слышал и раньше, но впервые увидел его тут, в тюрьме. Мужество этого осужденного на смерть человека в кандалах и наручниках и пугало, и вызывало невольное уважение.

Силясь освободиться от тревожного чувства, надзиратель прошелся несколько раз по коридору, заглянул к другим арестованным, но не выдержал и вновь остановился у камеры Вагифа. Он не решился вторично отпереть дверь и прильнул глазом к небольшому проему, заделанному чугунной решеткой.

Вагиф все так же стоял посреди тесной камеры и, глядя невидящим взором спокойных глаз, произносил какие-то слова, то очень тихо, то громче. Голос его был так мелодичен, слова лились так плавно, что казалось, будто он не говорит, а поет.

Не обращавший раньше внимания на надзирателя, сейчас Вагиф резко обернулся к двери и спросил насмешливо:

— Что тебе нужно? Или ты спешишь первым принести мне новые вести?

Надзиратель отшатнулся было, вспугнутый вопросом, но взгляд Вагифа, исполненный гнева и презрения, пригвоздил его к месту.

— Что за новая весть? Приговор нашего могущественного шаха окончателен, — пробормотал надзиратель и, в досаде на собственную неуверенность, зло добавил: — Завтра в это время ты уже покинешь светлый мир. Но могучий шах проявил великодушие: голова твоя будет водружена на самой вершине башни, сложенной в Шуше из человечьих черепов.

Эти зловещие слова вызвали у поэта лишь горькую ироническую усмешку.

— Не берись предсказывать, — сорвалось с его уст.

— А ты что, сомневаешься в этом?

— Да, сомневаюсь. И в тебе, и в твоем шахе, и в его приговоре.

— Знай, что воле шаха никто и никогда не смел перечить!

— У жизни свои законы. Земля моего родного края не однажды разверзалась под ногами тиранов, поглотит она и твоего шаха.

От ужаса надзиратель прикрыл глаза.

— Теперь я понимаю, — заговорил он тихо. — Наверно, ты из-за своего языка и страдаешь. Если бы ты пал к ногам шаха и молил простить вину, он облегчил бы тебе наказание.

— Разве ты знаешь, в чем моя вина?

— Конечно, знаю. Ты был визирем [7] Визи́рь — министр. Ибрагим-хана и советовал ему, подобно грузинам, принять опеку России. Ты даже ездил вместе с другими к генералу Зубову, и русский царь подарил тебе украшенный драгоценными камнями посох. Такие подарки не дают понапрасну. Мог ли простить такое наш могущественный шах?

— Шах — злодей, палач. Земля давно горит под его ногами, — перебил Вагиф. — Он пленник народа, и ему не уйти от народной мести. А у меня найдутся верные друзья, которые придут мне на помощь в этот тяжкий час.

— Замолчи! Ты узник и не смеешь разговаривать!

— Говорю тебе, узник не я, а шах. А вот ты кто?

Надзиратель не нашелся что ответить. Испуганно огляделся по сторонам — не подслушивают ли их. Увидев, что в коридоре никого нет, вздохнул с облегчением и поспешно отошел прочь от двери.

И Вагиф отошел в глубь камеры. Он опустился на железное сиденье, приделанное к стене, охватил голову ладонями и погрузился в глубокое раздумье.

В памяти его мгновенно ожили пленительные картины родной Шуши: заснеженные горные вершины; долины, по которым мчатся быстроногие джейраны; бархатные луга; реки, змеями вьющиеся меж холмов…

Поэту казалось, будто слух его ловит нежное журчание родников, голоса перекликающихся чабанов, пение ашугов. Он словно ощутил теплое дыхание обогретого весенними лучами ветра.

Доведется ли ему вновь увидеть родные места, обнять сына Алибека, встретиться с близкими людьми и самым дорогим из них, поверенным всех тайн — поэтом Видади [8] Видади́ Молла́ Вели́ (1709–1809) — азербайджанский поэт-лирик. ? Доведется ли им, как прежде, усевшись рядом, состязаться в искусстве стихосложения? Он стал повторять мысленно, потом вслух стихи своего друга, которые казались ему сверкающими в воздухе молниями. Счастливое состязание, когда и гордишься, и любуешься соперником, и в то же время готов жизни не пожалеть, чтобы победить его!