Фрида Вигдорова - Двенадцать отважных

— Еще бы! — воскликнул Толя Погребняк. — Наверно, мать его и научила, как наши деревни жечь! Вот гад!

— Говорят, в Козловку девушка из плена прибежала вся изуродованная.

Варя снова взяла фотографию, где старая женщина с белыми волосами держала на коленях мальчика.

— Это, значит, и есть Ганс, — сказала она. — А это его бабушка. А здесь, отдельно, его мама, которая умерла. А он, значит, не знает, что она умерла.

Все наклонились над фотографией. Мальчик смотрел на них с любопытством и серьезно и, казалось, каждую минуту готов был убежать.

— Может, он и ничего, — сказал Толя Погребняк, — только…

— Только вырастет таким же зверем, каким был его отец, — резко сказал Борис.

— Подождите, — сказала Надя. — Вася, дай письмо. Может быть, они, этот немец со своей матерью, совсем не о том говорили, в этом, как его… в Мюнхене. Смотрите. Что посеешь, то и пожнешь. По-моему, это она его, наоборот, предупреждала, а он сейчас вроде горюет о чем-то…

— Еще бы! Прижали ему хвост, вот и загоревал! Теперь все они будут горевать! Волк проклятый.

— А мне кажется, — сказала Варя, — что это тот самый немец…

— Рехнулась ты на этом немце! — заявил Толя Цыганенке. — Скоро он будет тебе по ночам сниться.

— А что? Он похож на того? — с тревогой спросила Оля.

— Да нет. Не знаю…

— Бросьте, девчонки, — начал Борис. — Фашист и есть фашист…

— Постой, — сказал Вася, — погоди минутку. Я хочу еще раз посмотреть, что он про нас пишет…

— Как про нас?

— Да вот: «…чтобы не пришлось ему видеть того, что видят русские дети…»

— Так ведь это он своего сынка жалеет, а не нас! — крикнул Борис.

Вася покачал головой.

— Не знаю…

— Ну чего тут не знать! — волновался Толя Погребняк. — Станет фашист о русских детях думать.

— Почему же? — зло вставил Борис. — Он думал. И о Кольке Панченко он подумал и о Костике.

— А, бросьте, ребята! Не стоит он того, чтобы о нем разговаривать!

— А что же дальше? — спросила Лена. — В письме-то что дальше?

Вася снова стал читать.

«Мюллер ведет себя все так же, а может быть, и еще хуже с тех пор, как его произвели в обер-лейтенанты. Вчера вынул револьвер и выстрелил в мальчика, работавшего на огороде, просто так. Мальчику было лет девять, как и нашему. Иногда мне кажется, что я с ума сойду, так я его ненавижу. И он это чувствует. Недавно мне передавали его угрозы. Наплевать, мы здесь стали не из пугливых. Но только…»

На этом письмо обрывалось. Ребята молчали. Этот немец казался им странным.

— Ну и что же? — нерешительно начал Толя Погребняк. — Немец ненавидит немца… Разве не может так быть?

— Но ведь за что! — воскликнула Лена. — Главное, надо смотреть — за что! За то, что он выстрелил в нашего хлопца!

Варя глядела перед собой недвижным взглядом.

— Девочки, — сказала она тихо, — что я подумала! Ведь, наверно, его этот Мюллер убил!

— Здравствуйте!

— Еще чего!

— Кто его знает? — сказал Вася. — Все может быть. Этот Мюллер, обер-лейтенант, стоит у Тимашука. Говорят, он страшный зверь. По его приказу сожгли целый дом с людьми.

— А знаете, ребята, мне этого убитого немца жаль, — сказала Варя.

— А я думаю, — жестко сказал Борис, — что жалеть врага могут только предатели!

— Борька!

— Да, предатели! У нас сейчас одно дело — бить врагов! А мы собрались здесь и жалеем их. Бедненькие!

Поднялся шум.

— Правильно! — кричал Толя Погребняк.

— Не имеешь права! — кричала Лена.

— Неправильно! — орал Толя Цыганенко.

И никто уже не мог понять, кто с чем согласен, а с чем нет.

Варя готова была заплакать. Видно было, что она ищет и не находит доводов, которые могли бы убедить Бориса.

— Его там мать ждет! — крикнула она, наконец, дрожащим голосом. — А он в степи…

— А моя мать не ждет?

— А моя мать? А его? — кричали все.

— И кто его звал! — крикнул Борис. — Кто звал его на Украину?

…На следующий день к вечеру в хату Носаковых, где уже сидели Борис и Варя, ворвалась Оля Цыганкова. Она еле дышала и ничего не могла выговорить.

— Ксана… Ксана… — твердила она.

— Уехала твоя Ксана, — заметил Борис.

Оля смотрела на него круглыми от ужаса глазами.

— В степи она лежит…

Один дед из их села возвращался в тот день из Артемовска и, как всегда, шел не большаком, а боковыми тропками. Снегу в тот год было немного, а после недельной оттепели он и совсем подтаял. Временами дед шел просто степью, без дороги, так было вернее. Он уже издали увидел, что лежит мертвый, и хотел было его стороною обойти, но потом, когда понял, что это женщина, решил подойти и посмотреть. Ксана лежала в одном платье, полушубок и сапожки с нее сняли…