Фрида Вигдорова - Двенадцать отважных

И вот он у своей хаты. Дверь не заперта. Прохладно и тихо внутри. И словно все по-прежнему: кухня, две комнатки, в той, что поменьше, печь подле двери, напротив Васин стол. Не хватает только привычной ровной стопки тетрадей и учебников. Да, фашисты уже побывали здесь: на кроватях ни одеял, ни подушек. Ни одной чашки, ни одной тарелки в шкафу. Только на стенах, как прежде, Васины рисунки. Но теперь он смотрит на них, как чужой: вот тихий пруд, заросший огромными, небывалыми цветами, чайки, лебеди… Каким стало все это!

Он подошел к окну и поглядел на пустынную, притихшую улицу. Промчался мимо на велосипеде немец. Из хаты напротив вышла старуха, боязливо огляделась и снова ушла. И вдруг Вася понял, что знакомая, привычная картина не радует его. Все пережитое жгло сердце, в ушах неотступно звучал голос девочки из Артемовска: «Не надо, не надо!» И Вася впервые понял, что есть вещи, которых не забыть, от которых не уйти, даже если уехать от них на другой конец света.

— Вася! — услышал он чей-то голос и круто обернулся. Перед ним стоял высокий подросток, с очень бледным, заострившимся, почти незнакомым лицом.

— Борис? — сказал он, наконец, нетвердо.

— Васька!

— Откуда ты? Мне сказали…

— Убежал я! Убежал! Или ты никого еще не видел, что не знаешь?

Вася почти со страхом смотрел на потемневшее, осунувшееся лицо Бориса. Всего год прошел с того дня, когда они лежали в степи, мирно разговаривали, читали. Высокое небо, жужжание пчел, жаркий, недвижный воздух… И вдруг замелькало вдали Ленино голубое платье и донесся крик: «Война!»

А потом разлука. Неизвестность. Страх. Всего один год прошел! А кажется, будто прожил целую жизнь.

— Сперва Таню угнали, — слышит Вася и ловит каждое слово и старается привыкнуть к новому Бориному лицу. — Да… Угнали. Не успели мы ее спрятать. Потом меня. Этого мы уж и подавно не ждали. Лета-то мои не вышли. Прямо ночью с койки стянули. Вели под конвоем. Есть ничего не давали. Кто от голода ослабеет, тех бросали на дороге. Я решил: убегу. Нипочем не пойду в Германию! Лучше умру. Ушел… Добрался домой. Мать и то меня не сразу узнала — кожа да кости. Два месяца с постели не вставал, сил не было.

— А фашисты? Когда ты пришел обратно, они ничего?

— Меняются они. Больше двух недель ни одна часть не стоит. Только осядут — переводят, присылают других. Почему такое, не знаю. А Таня… Может, и не живая уже… писем нет.

Борис глотнул застрявший в горле ком и докончил хриплым, обрывающимся шепотом:

— Я так больше не могу! Я фашистов видеть не могу… Я сорвусь, убью кого-нибудь… Придушу. Не могу больше! Вась, неужели мы так и будем сидеть сложа руки?

— Разыскать бы партизан да уйти к ним. А здесь?.. Ну что мы здесь-то можем? Ни оружия у нас нет. Ничего. Впрочем… — Вася примолк, задумался. Он вспомнил о дяде Егоре, о хромом переводчике. Они-то могли…

— Ну что, что «впрочем»? — по старой привычке поторопил друга Борис. — Ты слышал, что по радио говорили? Делайте, чтоб земля у фашистов под ногами горела. Взрывайте мосты, дороги! Связь рвите…

— Это голыми-то руками?

— Но тогда что же — ждать, пока нас в партизанский отряд позовут?

— Не знаю. Я тоже нагляделся всего. Скриплю зубами, места себе не нахожу, а что делать — не придумаю.

— По всему видать, — продолжал Борис — что есть где-то в нашей округе партизанский отряд. Один раз целый фашистский обоз неподалеку от нас в воздух взлетел. А листовки советские, думаешь, кто по селу клеил? Не те, что с самолетов кидали, а еще другие? Партизаны их клеили! Ясное дело! Только что-то давно не видать никаких листовок. Может, куда подальше партизаны ушли? Нет, ты правильно говоришь: во что бы то ни стало надо нам разыскать партизан!

— А пока будем делать, что сможем. Вот придут ребята и потолкуем. — Вася поднялся с топчана, прислушался.

Скрипнули половицы, в дверях показалась Домна Федоровна. Устало опустив руки, стояла она на пороге родного дома, и слезы медленно текли у нее по щекам.

Борис сбегал домой проведать мать и возвратился к Носаковым. Пришли сюда еще двое Васиных товарищей — Толя Прокопенко и Володя Лагер. Володя тоже сильно изменился: прежде розовое лицо его осунулась, стало серым, яркие синие глаза поблекли и смотрели по-новому — исподлобья. Только вьющиеся волосы, кажется, стали еще светлее и гуще. Анатолий Прокопенко, как всегда, был подтянут, немногословен. С Васей поздоровался сдержанно, словно они не виделись всего несколько дней.