Фрида Вигдорова - Двенадцать отважных

Домна Федоровна проснулась под утро. Коптилка уже погасла, и в кухне с плотно завешенным окном было темно. Вася тихонько окликнул мать. Она кинулась к нему и прижалась щекой к его лицу.

— Не надо, не плачь! Ну чего теперь-то плакать? У меня ничего не болит. Только есть охота.

Домна Федоровна сдернула с окна старое одеяло и снова подошла к сыну. Какими большими стали ее глаза на исхудавшем лице. А в окно заглядывает зеленая ветка! Сколько же времени он болел?

…Домна Федоровна рассказала сыну, что Егор Иванович и тетя Настасья давно ушли из города. Что дядя велел им, как только Вася поправится, вернуться в родное село. От дяди недавно приходил один человек: молодой, волосы русые, на правую ногу припадает… Он пообещал раздобыть для них пропуск в Покровское.

— Я уж не чаяла тебя увидеть, — говорила Домна Федоровна, держа сына за руку. — Убили, думаю. Ведь у алебастровой шахты расстреляли не меньше, как три тысячи народу. Ходила я туда, искала тебя. Как мертвый мальчонка — так думаю, не Вася ли? Вроде шапка твоя, варежки похожие — нет, не ты. Чего я не перевидала! Страшно вспомнить. Сижу раз одна, плачу. И вдруг стучит кто-то. Отворяю — женщина. «Я, — говорит, — с вашим сыном в тюрьме сидела. Зовут меня Василиса Коваленко. Он, — говорит, — заболел, тиф у него. А заразных больных немцы стреляют. Меня, когда выпускали, спросили, может, я его к себе возьму. Я взяла, он у меня сейчас. Пойдемте, — говорит, — поглядите». Ну, я к ней со всех ног. Смотрю — и правда ты. Хоть и трудно узнать. Кожа да кости. Стрижен наголо. В жару никого не узнаешь. «Кто ж, — спрашиваю, — тебе его отдал?» А она отвечает: «Хромой, волосы светлые, переводчиком у немцев». Долго ты у нее лежал. И я притулилась там же. Она к нам, как родная. Сама на хлебе и на воде, а тебе и яйцо раздобудет и молока. Я ей как-то сказала: «Сколько вам мороки из-за чужих». Она в крик: «Выбрось, мол, это дурье слово из головы! Какие мы чужие!» Хорошая была…

— Была?!

— Убили. Из тюрьмы спаслась, а на базаре немцу чего-то нагрубила, он ее тут же, прилюдно, из пистолета и прикончил. Страшно живем, Вася, не по-людски. И когда же конец?

…Пропуск Носаковым раздобыл хромой переводчик. Он посоветовал им идти ночью, держась подальше от большака. Так, по его словам, было надежнее даже с пропуском в руках.

— Ведь какие-никакие, а наберутся у вас вещицы? Лучше уж не попадаться на глаза охране. А ты тогда у Егора Ивановича свирепо на меня поглядывал! — добавил он, обращаясь к Васе, и похлопал его по плечу.

А Вася глядел на это молодое, тоже изменившееся, потемневшее лицо. Никому не дались эти месяцы даром. Никого не миновали. На всех положили они свой отпечаток.

— Люди встретят — отворачиваются, — сказал переводчик. — Бывает, плюют вслед. Трудно…

— Не сердитесь на меня, — сказал Вася.

— Я не сержусь! Я на твоем месте глядел бы так же. Теперь — прощайте, не поминайте лихом.

— Спасибо вам. И простите…

Как и всегда весною, Покровское казалось большим садом. Бело-розовая пена цветущей вишни недвижно стояла в воздухе.

Домна Федоровна остановилась, Вася взглянул на нее: в глазах у матери блестели слезы.

— Боюсь, — сказала она, — ноги не идут, приросли к земле.

— Пойдемте, — тихо ответил Вася.

Они шли рука об руку, шли все медленней, медленней, страшась постучать в Галину дверь. Какие вести ожидают их за этой дверью?

Вот она, Галина хата. У низкого забора стоит мальчик лет четырех и смотрит на них из-под руки.

— Толик! — окликает Домна Федоровна.

Мальчик глядит на нее удивленно и недоверчиво.

— Мама! — с криком выбегает из хаты Галя.

И обе плачут обнявшись.

Вася не верит глазам: этот вытянувшийся мальчишка — племянник Толя? Эта исхудавшая женщина — Галя? Вася помнил ее веселой, румяной, ясноглазой.

Сестра обнимает его и плачет слезами, в которых смешались и горечь разлуки, и радость встречи, и страх перед будущим, и тоска по тем, кого с ними нет.

Шагая рядом с матерью по дороге в Покровское, Вася с нетерпением думал о том, как увидит друзей — Володю Лагера, Толю Цыганенко, Толю Погребняка. Но сейчас он вдруг понял, что никого не хочет видеть. Как тогда, сразу после болезни, он будто растерял все силы и только одного хотелось ему: очутиться дома, в их старой, с детства памятной хате на той стороне села.

— Мама, — говорила Галя, — отдохните с дороги. У меня каша горячая. Дайте ваш мешок. Вася, мама, да заходите же в хату.

— Я пойду, — тихо сказал Вася, — домой пойду. А потом вернусь за мамой.