Тодд Хазак-Лоуи - Где-то в мире есть солнце. Свидетельство о Холокосте

И тут я почувствовал голод. Несмотря на конфеты, на весь хлеб, который я шлюзил в последние полгода, несмотря на всякие вкусности, на которые я выменивал этот хлеб. Немыслимый голод, никогда прежде такого не ощущал. Все тело вопило, кишки, пальцы ног, пальцы рук — честное слово, даже волосы были голодные. Еды, настоящей еды, все бы за нее отдал, все что угодно.

Я чуть было не вскочил со своего камня, мне хотелось бежать, разыскать маму, сказать ей о голоде — а может, и не говорить, просто чтобы она была рядом. Но я остался пока сидеть, наблюдал за птицами и чуть ли не наслаждался этим странным, этим сильным голодом, который все нарастал.

И тут, хотя голод никуда не делся, другая мысль завладела моим вниманием. Папа. Я попытался припомнить его лицо, каким оно было, в точности припомнить, как сверкали его зубы в улыбке и одновременно приподнимались кончики бровей. Но увидеть целиком его лицо никак не удавалось, и я уговаривал себя: где-нибудь, в каком-нибудь надежно припрятанном ящике, мама сохранила для нас и его фотографии.

Я еще посидел на камне. Ближе к сумеркам я дал себе волю и подумал о том, как бы я хотел рассказать папе, что чувствую в эту минуту, пусть даже у меня вовсе нет слов это описать. Ну и ладно, что нет слов, папа бы понял этот невероятный голод, отчего этот голод и к чему. Я абсолютно уверен: он бы понял.

— Миша! — крикнула мама из кухни. — Тебе письмо.

Я бросил спортивный раздел газеты и выбежал в коридор. В коридор квартиры в нашем старом доме. В Голешовице. Квартира другая, но дом тот же самый, что уже неплохо.

Мама стояла у разделочного стола в ярком новом платье. Похоже, она только что накрасила губы темно-красной помадой. Она протянула мне конверт. Забирая письмо, я заметил, что мама немного печальна. Может, на нее так действовала почта: в те дни мы получали куда больше плохих известий, чем хороших. О людях — обо всех тех, кому, в отличие от нас, не удалось вернуться. О Густаве, об Иржи, почти обо всех нешарим. «Восток» оказался намного страшнее, чем мы могли себе представить.

А тут еще несколько недель назад пришло письмо с сообщением, что все имущество, какое мама успела отправить в Лондон после начала войны, пропало вместе со складом, в который угодила немецкая бомба.

Мама немного поплакала, потом утерла слезы и велела нам радоваться тому, что у нас есть. Она последнее время часто повторяла эти слова, но по ее лицу я видел, что она сама не вполне в них верит или еще не научилась верить. Мало того: некоторые люди в Праге, у кого хранились наши вещи, не очень-то обрадовались нашему возвращению, а иные и вовсе пытались отрицать, что мы им что-то оставляли. Мариэтта сказала мне, в Праге ходит тупой анекдот, заканчивающийся словами: «Не везет: мой еврей тоже вернулся».

Я глянул на обратный адрес: Брно. То самое письмо, которого я ждал. Я чуть было не вскрыл конверт, не сходя с места, но решил потерпеть.

— Посмотреть на тебя, можно подумать, ты получил известие, что тебя приняли в сборную, — пошутила мама.

— Пойду прогуляюсь, — сказал я. Пусть день не самый теплый, но светит солнце — мне этого достаточно.

— А домашнее задание?

— А что с ним?

— Тебе в школе что-нибудь задали? — Мама уперла руки в боки.

— Что-то есть, — сказал я.

— Что-то?

— Ну да.

— И когда ты собираешься это делать?

Я накинул куртку, прихватил несколько орехов из миски на обеденном столе и ответил:

— Я прекрасно прожил почти три года без домашних заданий; ничего не случится, если и оно подождет еще пару часов.

Мама подошла и натянула мне на голову шерстяную шапочку.

— Не простудись, Миша.

Она привстала на цыпочки — наконец-то я ее перерос — и поцеловала меня в щеку.

— Ты же скоро вернешься?

— Конечно, — сказал я и пошел.

Пройдя пару кварталов, я встретил Мариэтту. Она шла с каким-то парнем, я его не знал. И не очень-то мне обрадовалась.

— Привет.

— Привет.

Несколько секунд мы смущенно таращились друг на друга.

— Что в школе? — спросила она.

— Нормально, — сказал я. — Неплохо.

Я глянул на парня. Высокий, широкоплечий. Он слегка улыбнулся и коротко мне кивнул.

— Это Руди, — представила его наконец Мариэтта.

— Привет, — сказал я.

— Это мой брат Миша.

— Рад познакомиться. — Голос у него оказался неожиданно взрослый, мужской.

Мы еще чуточку постояли молча, потом Мариэтта наклонилась к моему уху и шепнула: