Тодд Хазак-Лоуи - Где-то в мире есть солнце. Свидетельство о Холокосте

— Если б всегда так было, — заговорил Пудлина, подталкивая перед собой мяч на пути к L417, — я бы не против тут остаться. Честно.

— Остаться, чтобы рано или поздно попасть в транспорт? — напомнил я.

— Плевать, — сказал Гануш, уводя мяч у Пудлины. — Американцы уже во Франции. Скоро мы вернемся в Прагу.

— Это ты в Прагу, — перебил его Эрих. — Я поеду в Брно. Кому нужна Прага? Огромный город, и ни одной приличной футбольной команды.

— Эй, вы о чем? — спросил я, но все уже забыли о разговоре: впереди, метрах в трех от нас, завязалась борьба за мяч.

Я ринулся туда и со всей силы врезал по мячу, как раз когда он покатился в мою сторону. Мяч взвился в воздух, рикошетом отскочил от дерева и перелетел кирпичную стену.

— Молодец, Миша, — сказал Пудлина. — Теперь лезь за ним.

— Это корпус Врхлаби? — спросил Кикина.

— По-моему, он, — ответил Гануш.

Кикина покачал головой, и его как будто передернуло.

— А что там такое? — спросил я.

— Давай, доставай мяч, — сказал Публина. — Скоро уже поверка.

Я рад бы отказаться, но ведь и правда моя вина, а лучше этого мяча у нас уже много месяцев не было.

— Ладно, — сказал я. — Только помогите мне забраться на стену.

Я уперся подошвами в ладони Феликсу и Эриху (оба уверяли, что я вешу по меньшей мере тонну).

— Повыше чуть-чуть, — велел я.

Кое-как ухватился за край стены и подтянулся. Даже приятно было, когда мышцы рук напряглись. То ли сил прибавилось после того, как угостился языком, то ли что.

Я спрыгнул по ту сторону стены, и в нос мне ударил противный, кислый запах. Я оказался в каком-то дворе, где никогда прежде не бывал. Вокруг на испачканных простынях или прямо в грязи лежали измученные люди, по большей части очень старые и все до одного немыслимо худые. И то ли свет так падал, то ли что, но только у всех кожа была желтая — там, где ее не покрывали красные пятна или сыпь. Мяч упал недалеко от стены, рядом с людьми, но они его, кажется, не замечали.

Мне захотелось немедленно вернуться и сказать ребятам, что я не нашел мяч. Но я заставил себя подойти. С каждым шагом вонь от мочи и еще чего-то, намного хуже мочи, становилась сильнее. Задержав дыхание, я наклонился за мячом и, хотя старательно отводил глаза, встретился взглядом со стариком. Оба глаза у него были то ли серые, то ли серебристые, и, наверное, на самом деле он меня не видел. Зубы темно-желтые, почти коричневые.

— Бруно? — позвал он.

Я замер, пытаясь понять, что у него с глазами.

— Бруно? Ты?

Не отвечая, я перебросил мяч через стену. Потом взял шаткий деревянный стул, неведомо зачем валявшийся тут на боку, подтащил его к стене и поскорее перебрался обратно к ребятам.

— Как вы думаете, — спросил я, отдышавшись, — Красный Крест еще здесь?

— Не-а, — отозвался Кикина, — брат сказал мне, они уже уехали. А что?

Но я не ответил. Никто не обратил внимания, что я плетусь в хвосте позади всех. Когда впереди показался корпус L417, оркестр заиграл что-то знакомое. Кажется, я слышал эту мелодию по радио раз-другой — давно, дома, когда мы сидели после обеда в гостиной, родители пили чай и я выпрашивал еще печеньице.

Как только пронесся этот слух, я сказал Томми, что надо бежать, сейчас же. Конечно, всего лишь две женщины сплетничали на улице, но рисковать нельзя.

— У нас еще одна доставка! — напомнил он.

— Подождет, — сказал я.

Мы поспешно отогнали тележку к пекарне, чуть не сбив по дороге пару человек, и оставили там, не тревожась даже о том, что она на треть была заполнена булочками для Ганноверского корпуса — одного из мужских корпусов. Если эти женщины говорили правду, уже не было смысла везти туда хлеб.

Томми и я со всех ног помчались через гетто. По лицам как минимум половины людей, мимо которых мы пробегали, я видел, как стремительно распространяется этот слух. Прошло уже больше пяти месяцев с тех пор, как отправили последний транспорт, и от этого новый слух казался почему-то особенно ужасным.

Я ворвался в нашу комнату. Франта сидел за столом, вокруг него — примерно половина ребят, кто прибежал туда еще раньше меня.

— Это правда? — выговорил я, запыхавшись.

Никто не ответил, но я и так понял. Почти все ребята плакали, и никто ничем не занимался — никто не играл, не читал, даже между собой не разговаривали. Лица у всех застыли, и сами они оцепенели — за исключением Кикины, который равномерно молотил кулаком по столу.

А сам Франта сидел как будто погруженный в себя. Взгляд его метался туда-сюда, на лоб набегали морщины, разглаживались и снова набегали. Грудь вздымалась, когда он делал глубокий вдох. Он на несколько мгновений задерживал дыхание, закрывал глаза, потом выдыхал.