Анастасия Перфильева - Путь-дорога

Балластер начал подъёмку пути.

А Женя Чирков между тем внимательно присматривался издали к работавшему на последних звеньях Косыге.

Женя чувствовал: с того дня, когда его перевели из подсобных рабочих в молодёжную бригаду и Граня взяла его, новичка, себе в напарники, Косыга точно рассердился на него. Перестал разговаривать, утром не пошёл с ним. Яшкой Леушкиным и Максимкой купаться, а вчера поздно вечером, вернувшись откуда-то из леса, забрал плащ, часы и ушёл, сказав, что будет спать с ребятами из четвёртой бригады на сене.

Теперь же, увидев на дальних звеньях около Косыги подвижную и решительную максимкину фигуру. Женя забеспокоился:

«Неужели Косыга его к себе в помощники подговорил? То-то он в конец участка ушёл, подальше от бригадира. Бригадир всё больше здесь, с новичками работает… Зачем это он парнишку неумелого на перегон позвал?..»

К Максимке Женя Чирков относился с заботливой лаской, — может быть, потому, что сам был долго подсобником, может быть, потому, что этот старательный и доверчивый паренёк напоминал ему оставленного в деревне братишку.

Но раздумывать было некогда.

Медленно оседала над перегоном поднятая стругом серая, дымчатая пыль. Надо было продолжать работу.

Как и всегда в дневные часы, до возвращения рабочих, в стоявшем среди леса поезде затихала, но не прекращалась своя, налаженная жизнь.

Комендант и завхоз обходили вагоны, в техническом отделе машинистка печатала очередную сводку, из кузницы неслись удары и звон железа, в магазине принимали привезённый из Слезнёва хлеб. Только клуб был заперт до вечера и с подстанции не доносился привычный стук движка.

У одного из вагонов с плотно затянутыми марлей раскрытыми окнами стояли двое: полная стриженая женщина в белом халате — врач — и Татьяна Ивановна. Привстав на цыпочки и приложив руку к глазам, Татьяна Ивановна смотрела на подходившую к поезду дрезину.

— Милые мои, никак с перегона везут кого? — тревожно спросила она.

— Да, мне уже передали по телефону. Из молодёжной бригады. Вы уж, пожалуйста, Татьяна Ивановна, помогите принять.

— Милые мои, да кого ж это?..

Охнув, Татьяна Ивановна побежала к дрезине. Дрезина остановилась, с неё спрыгнула девушка в белом халате. Она помогла спуститься парнишке с забинтованной головой. Испуганное лицо его было бледно и морщилось от боли, правой рукой он поддерживал левую, обмотанную марлей, и ступал осторожно, точно щупал ногами землю.

— Обопрись на меня, обопрись! — говорила девушка, поддерживая его за плечо.

— Сам… дойду, — упрямо ответил парнишка.

— Никак он? Максимка наш? Да где ж это тебя изуродовало? Ах ты, грех какой!.. — крикнула Татьяна Ивановна.

Девушка сердито замахала рукой. Они с Татьяной Ивановной подвели Максимку к вагону, у которого уже столпились неизвестно откуда набежавшие ребятишки. Ввели по лестнице.

Поднявшись на последнюю ступеньку, Максим повернул к Татьяне Ивановне голову и с трудом, сквозь зубы тихо сказал:

— Татьяна Ивановна, я вас прошу очень… Если там Игнатий Иванович или начальник другого кого за меня ругать будут, так то не он… Я сам, всё сам, по своей воле на путь работать вышел… Так и скажите…

— Да молчи, молчи уж ты, горе наше!.. — шикнула на него Татьяна Ивановна и притворила дверь медпункта.

Максимка не чувствовал больше ни боли, ни тошноты — только тупую, ноющую усталость во всём теле. Он лежал на койке у окна, рука была удобно перевязана, и бинт больше не сползал на глаза и не мешал смотреть.

Самое страшное и непоправимое было сознание, что его, Руднева, теперь осудят ставшие ему близкими люди. Все: и Чирков, и Косыга, и Игнатий Иванович, и замполит, и даже Яшка Леушкин. Осудят и засмеют. Кому он нужен такой, бесполезный и нескладный?

А ведь всё, всё шло так хорошо!

Разве он не был Косыге настоящим помощником? Разве сам Игнатий Иванович мог бы его упрекнуть в том, что он работает хуже других, когда они с Косыгой после балластера расшивали свои звенья?

Завидев мастера или техника, Максим бросал лом и начинал подбирать старые подкладки, костыли, сносил их в кучу, зачищал шпалы, — словом, делал всё, что положено делать подсобнику. Но стоило Косыге моргнуть ему, и он брался за молоток и с двух — с двух! — ударов забивал новый костыль. Правда, с каждой шпалой руки слушались всё хуже и даже начинало рябить в глазах, но Максимка крепился. И вот этот проклятый молоток, вырвавшийся из рук, погубил его!