Аннет Хёйзинг - Как я нечаянно написала книгу

Смешно, только перечитав этот отрывок еще раз, я заметила, что исходила из того, что Диркье останется с нами навсегда – или по крайней мере очень надолго. Ведь до тех пор, когда я попаду на Книжный бал (если вообще попаду), пройдет еще лет пятнадцать. Значит, тогда мне будет двадцать восемь. Калле – двадцать пять. Папа и Диркье будут почти что пенсионерами. А Лидвин исполнится семьдесят пять, но писатели на пенсию вообще не уходят. О, по-моему, было бы здорово отправиться на Книжный бал вместе с Лидвин. Каждая выпустит по книге. А папа и Диркье будут гордо сидеть перед телевизором и смотреть на нас. И когда я вернусь домой, Диркье скажет: «Какая у тебя красивая прическа и как чудесно ты выглядишь!» И я заранее договорюсь с Диркье, что она и Лидвин тоже скажет: «Какая у тебя красивая прическа!»

В мятой голубой пижаме Лидвин сидела в садовом кресле, с Нероном на коленях. На ногах у нее были клетчатые мужские тапки. Глаза покраснели, а на столике валялись скомканные бумажные платки.

– Ты заболела? – спросила я. Было полчетвертого.

– Нерон умер. – Она погладила его, от ушек до белого кончика хвоста. – Вдруг, совсем неожиданно. – На меня она не смотрела. Руки были облеплены рыжими кошачьими шерстинками.

Я молчала. Что тут скажешь? Взяла табуретку, села рядом. Погладила Нерона по спинке. Он был холодный, и хвост свисал как-то странно. Лидвин тоже молчала. Цезаря нигде не видно.

– Заварить тебе чаю? – немного погодя спросила я.

Ответа не последовало.

Я нарвала в огороде листочков – шалфея, мяты и мелиссы. А когда вернулась с чайником и чашками, она так и сидела, ласково поглаживая Нерона.

Я налила полные чашки, но Лидвин к чаю не притронулась. По-моему, она могла бы просидеть так еще не один час.

– Где ты его похоронишь? – спросила я.

Она подняла голову.

– Да-да, надо его похоронить. Конечно. – Она взяла чашку, отпила глоток. – Надо похоронить Нерона. – Еще один глоток. – Подержи его, я пойду поищу коробку. – Она встала, положила Нерона мне на колени. Тяжелый. Я погладила его между ушек, но он уже не поднимал голову навстречу ласке.

Вернувшись с обувной коробкой, Лидвин была уже в джинсах, флисовой жилетке и кломпах.

Мы попробовали уложить Нерона в коробку, но его густая шерстка торчала из нее во все стороны, а хвост вообще не желал там помещаться.

– Тогда просто закопаем его в землю, – сказала Лидвин. Сходила в сарай возле дома, принесла две лопаты.

За садовым домиком, рядом с вьющейся розой, мы вырыли глубокую яму. Лидвин осторожно положила туда Нерона. Выглядел он вообще-то очень красиво – рыжий кот в черной земле. Она срезала две белые розы и одну дала мне.

– Сперва ты.

– Прощай, милый Нерон, мне будет тебя недоставать. – Последние два слова я произнесла немного писклявым и хриплым голосом. Нагнулась и осторожно положила розу на шубку Нерона.

Лидвин откашлялась. Бросила розу в могилу и сказала:

– Нерон был рыжий, толстый, большой. А теперь вот неживой… Неживой.

Вроде как стишок. Я посмотрела на нее. Она улыбнулась.

– Да, детка, все дело в ритме. – И по щеке у нее опять скатилась слезинка.

Этот отрывок показывать Лидвин нельзя. Мне кажется, она наверняка бы одобрительно кивнула и сказала что-нибудь вроде: «Хорошо, что ты не называешь чувства». Я очень старалась просто описать то, что видела и слышала.

«Пусть читатель сам догадывается», – твердит Лидвин.

Я дала почитать этот отрывок Диркье. Ей очень хотелось прочесть что-нибудь мое. Но я не позволяю ей – пока не позволяю – читать, что́ пишу о ней. Или о чем говорю с Лидвин. Или что пишу о маме. Так что остается совсем мало. Ну и вот, отрывок про Нерона. Диркье очень любит животных. Особенно тех, кого можно погладить. Она сказала, что рассказ грустный.

Мы сидели в саду, в темноте. Папа пил пиво, я – горячее шоколадное молоко. Калле уже спал. Диркье была в Утрехте.

– Пап, а почему маму кремировали? Теперь у нас нет могилы, куда можно ходить.

Он повертел в руках стакан, на пиве снова появился слой пены. Раньше мы говорили: пиво со сбитыми сливками.

– Пап, ты слушаешь? Почему маму не похоронили?

Он поднял глаза.

– Она считала, что лежать под землей – полная чепуха. Всегда повторяла: когда я умру, пусть меня сожгут. Ей не нравились кладбища, она и на могилу родителей никогда не ходила. «Они же всегда со мной, верно?» – так она говорила.

Хотелось бы мне чувствовать то же по отношению к маме.