Борис Машук - Горькие шанежки [Рассказы]

Кто-то позвонил в Узловую. Задержав очередной состав, оттуда прислали мотриссу с врачом и двумя медицинскими сестрами. Они сделали уколы, поправили повязки и с помощью взрослых стали сносить раненых в мотриссу.

И тут запомнилось Петьке… Когда понесли носилки с Ваней Колесиным, он открыл вдруг глаза. Затуманенно посмотрел на шедшего рядом отца, разлепив губы, сказал:

— Я, пап, теперь знаю, какая она…

Отец встревоженно склонился к нему:

— Что ты, сынок? Что, Ваня?

— Она, пап, больная… война…

И застонав, Ваня умолк, опять впав в забытье.

В мотриссу отнесли и тело Митяя, накрытое простыней. Мужики держали рвущихся в дверь матерей. Оторвав от поручней чьи-то руки, последним в мотриссу заскочил врач. Он приказал немедленно позвонить в больницу, чтоб подготовили операционную. Мотрисса тронулась и, набирая скорость, понеслась на закат…

Хоронили Митяя тихим солнечным днем. На кладбище пришли все разъездовские, деревенские бабы, мужики, ребятишки. Даже дед Помиралка кое-как на бугор взобрался. Стоя у конца могилки, слабой рукой держался за красную тумбочку и обессиленно плакал. Женщины поддерживали кричащую в голос тетку Настасью. Мужики, прихлопывая лопатами, ровняли сырой холмик могилы, а над кладбищем синело чистое небо и плыли белые облака.

Вминая култышкой талую землю, к могилке подошел председатель колхоза Фрол Чеботаров. Он вставил в верхушку тумбочки штырь со звездой, вырезанной из листового железа. Покрепче вдавил звезду, оглядел всех и, склоня голову, негромко, вроде как самому себе, сказал:

— Что ж, Дмитрий… Иному солдату подвиг за много боев не дается, а кто другой в самом первом покажет себя. Так что спи, родной ты наш, и пусть земля тебе будет пухом…

Женщины плотнее окружили Митяеву мать и медленно, осклизаясь среди низкорослых густых дубков и крестов, почерневших от времени, стали спускаться с кладбищенского бугра.

Глянув еще раз на могилу, на памятник и звезду, Петька тоже двинулся за дружками, тихими в непривычной печали. Впереди шмыгал носом Шурка Орлов, рядом с ним, сунув руки в карманы, понуро шагали Ленька Чалов, Загидулла, Демка с Тараской, ребята Слободкины, Пронька… Сторонкой от них, ближе к женщинам держались девчонки, а сразу за взрослыми шли Юрка Шарапов, Семушка и Амос, вместе приехавшие из Узловой, Как и Юрка, Амос был одет в темно-синий бушлат с петличками на воротнике и железными буковками «Ж. У.». Петька уже знал, что это эмблемы железнодорожного училища, где брат учится на слесаря по ремонту паровозов.

Амос и Юрка совсем были не похожи на тех, какими Петька знал их раньше. Вчера, приехав, Амос оглядел знакомую с детства квартиру и, закурив тоненькую папироску, с укором глянул на младшего Юрку, на Петьку.

— Вы бы хоть чуть-чуть матери помогали да сами за порядком смотрели бы тут. — Амос переглянулся с Семушкой. — У нас в училище с такой грязью они бы месяцами в неурочный наряд ходили…

На радостях от приезда брата Юрка вытащил откуда-то двуствольный поджиг-наган и стал было хвастаться. Но Амос забрал наган, рывком свернул с него трубки, а ручку, над которой братец потел не один день, бросил в печь. Юрка чуть не завыл от горя, на Амос строго глянул на него:

— Мало вам покалеченных?

Юрка виновато затих, а Амос помолчал, думая о чем-то, шумно, по-взрослому вздохнул:

— Надо ж было додуматься до такого… Гранату а поселок приперли! Уж тебе, Петро, пора бы башку на плечах иметь? Или других дел нету? Не маленькие, поди…

Петька совсем расстроился. Говорил бы такое отец, дядя Яша Слободкин или еще кто из мужиков. А тут — Амос.

Не знал старший брат, что жить Петьке и так невмоготу. И вовсе не от царапин на плече от осколка. Все эти дни после взрыва казались ему каким-то кошмаром. Вот и сейчас, все больше отставая от идущих к разъезду людей, он неотступно думал о происшедшем. И, то ли пробуждаясь, то ли проваливаясь в черноту, вспоминал тот проклятый день, поход на полигон, и тот миг под стеною дома. Вспоминал уходящую к закату мотриссу, лица мужиков, допрашивающих его с Загидуллой, своего отца, отвесившего ему такую затрещину, что в голове зазвенело. Но и не от этого было больно. Вместе с другими ребятами в тот вечер допоздна просидел он на станции, ожидая сообщения из Узловой. И ушел только в полночь, когда сообщили, что операции сделаны всем и все жить будут.

Вспоминал, как к обеду на другой день на полустанок приехали два офицера-танкиста. Вместе с мастером они потребовали к себе Загидуллу, крепко выдранного отцом, и опять его — Петьку. Долго допрашивали про поход, ругали за самовольство. Седой майор заставил Петьку скинуть тужурку, осмотрел его рану, со вздохом сказал: