Иван Серков - Мы с Санькой — артиллеристы...

А дни не идут, а бегут по твёрдому, писаному военному порядку. Кажется, только что были подъём и физо, и вот уже — вечерняя поверка и отбой. Пролетел день, словно курьерский поезд.

Вот уже нам прочитали и генеральский приказ о переходе на зимнюю форму одежды. Опять суета и волнение: старшина-каптенармус нам выдаёт новые шинели и шапки. Опять заботы, как нам видоизменить обычные вислоухи в приличные «киверы». И переиначивали: где надо распороли, куда надо вставили негибкий картон — загляденье. Правда, сейчас вислоух не подвяжешь шнурками под бородой, но в этом нет и необходимости. Кто это из нас будет ходить телепнем. Холод — не холод, а «кивер» на макушке, пускай уши хоть поотпадают. И немного набекрень. Молодца и сопли греют, как сказала бы моя бабка.

С Санькой мы успели помириться, и теперь нас опять водой не разольёшь. Да теперь его, если и захочешь, не подкусишь ефрейторством. Накануне Октября всем нашим командирам отделений присвоили звание младшего сержанта. Сейчас мы их воспринимаем всерьёз, и насмешки закончились. Шутка Мишки-циркача насчёт того, что младший сержант — это всего дважды ефрейтор, успеха не имела. Она прожила всего одно утро и заглохла.

В очередном увольнении мы с Санькой, не дожидаясь, пока Лёва купит фотоаппарат, успели сфотографироваться в новых шинелях и «киверах». И так это удачно у нас получилось, что, пока мы сходили к своим девчатам на свидание, портреты были уже готовы. Получились мы красивее, чем даже рассчитывали. Хлопцы такие — не скажешь, что с Подлюбичей, — не узнать. Такой портрет не стыдно послать кому хочешь, не только Кате.

А на Октябрьский праздник снова был парад, только уже не в училище, а на главной городской площади. Я даже не думал, что так радостно идти в строю, когда на тебя смотрит народ. Чувствуешь себя чёрт знает каким важным. А у девчат на тротуаре аж глазки бегают: столько красавцев, и все — витязи. Только мы суровые и неприступные, не каждую ещё удостоим и взглядом. Пусть сохнут.

За всеми этими событиями пропажа какого-то там мыла забылась сама по себе. О том, что есть во взводе среди нас человек, нечистый на руку, мы перестали и думать. Да и он себя больше никак не проявляет. Или просто затаился, или одумался и перевоспитался, кто же его знает? Стёпке уже, видимо, надоело мне подмигивать, он больше не цепляется ко мне. Комбат молчит, и я этому рад. Пускай она, как говорила дома бабка, идёт в сухой лес, такая струшня.

А тут ещё у меня радость: моё старание по службе и в учёбе заметило начальство. До этого в наряд меня назначали только дневальным. А у дневального же известно какие обязанности: то убирай, то подметай, то пыль вытирай, то стой столбом возле тумбочки и береги начальство, чтобы не прозевать с командой «смирно». А дежурный тем временем ходит да только распоряжается. Чем не лафа?

Так вот и меня назначили дежурным по батарее. Растём! В моём подчинении трое дневальных: Пискля, Генацвале и Расошка-художник. Моя власть над ними, пусть хоть и на одни сутки, — не игра на подлюбском лугу в чапаевцев, а власть настоящая, законная, она принадлежит мне по военному уставу. Пусть скажут против хоть слово. Я сниму с них стружку, аж пищать будут. Мне нужно такой порядок, чтобы нигде — ни соринки, а все тумбочки — в струну. От ощущения такой власти у меня на душе мёд. А у Саньки такая сладость, пожалуй, каждый день. Теперь я его понимаю: здесь надо нести службу, а эти олухи царя небесного только и смотрят, чтобы сачконуть.

Нечего и говорить, что я изо всей силы стараюсь оправдать высокое доверие, дневальным не даю и присесть. Я нахожу пыль и грязь там, где её никто до меня не находил: за умывальниками, под тумбочками, за портретами полководцев. В самых глухих уголках казармы потревожен зимний сон всех батарейных пауков.

Хлопцы уже на меня косятся. Я знаю, что они думают — карьерист. Им наплевать, что в армии должен быть порядок. После отбоя я и пикнуть не дал батареи, сразу положил конец разным шёпотам и перешёпотам, хиханькам и хаханькам. У меня должен был молчать даже Коля Кузнецов, который обычно до полуночи дурит голову соседям приключениями разных там монтекристов и гусаров.

— Ну и цербер, — сказал кто-то из темноты на это. Жаль только, что я не узнал голоса. Ну и приструнил бы!

Наконец, уставший от служебного усердия, я лёг отдохнуть, раз пять перед этим приказавши дневальному, чтобы будил в случае чего. Тяжела ты, ноша власти. Даже засыпая, я думаю, как утром удачнее отрапортовать подполковнику о своём дежурстве. Ох и любит Маятник, чтобы ему рапортовали громко, отчётливо и командирским голосом. А как только растеряешься, начнёт качаться и заведёт своё аллилуйя: