Иван Серков - Мы с Санькой — артиллеристы...

— Ура покорителю дамских сердец!

Я бросился ястребом, готовый выдернуть его бессовестные глаза, но платочек перехватил Коля Кузнецов.

— Последние новости, — объявил он на весь взвод, — наш Иван завел роман! Вот полюбовный трофей! Смотрите и завидуйте!

Они смеются над самым моим сокровенным, над тем, чего не должна знать ни одна душа, что я так берегу и чем так дорожу, за что можно идти и на смертный бой. Но мои кулаки не достигают цели, хлопцы от них ловко уклоняются. Ух, что бы я им сделал в тот момент! Испепелил бы и пепел по ветру развеял.

Видимо, вид у меня был довольно отчаянный, потому что Лёва Белкин, возвращая мне платочек без сопротивления, смущенно сказал:

— На, чёрт безумный. И пошутить нельзя.

Да и остальные шутники, видимо, поняли, что пересолили, начали со мной заговаривать, будто ничего и не случилось такого. Но во мне ещё кипит гнев, я мрачный, суровый и неприступный, словно каменная стена. Тогда они начали хвалиться один перед другим, но чтобы слышно было и мне. Они, видите ли, тоже не лыком шиты. Платочек — это ещё что!

Мы бежим на физзарядку, с физзарядки, застилаем постели, а Цыганок ещё рассказывает, и показывает, как они вчера отбили у скворцов классных девчат, как им пришлось потом бороться, когда скворцы налетели на них целой группой, как на его свист прибежало ещё несколько наших, после чего противник был посрамлён и рассеян. Правда, и самим победителям пришлось потом спасаться бегством от патруля так, что дай бог ноги. Но, говоря по-военному, все появились в расположении вовремя и без потерь, даже без синяков.

Так будто было с этими двумя. А вот некоторых наоборот — принимали с горячими объятиями, а проводили совсем чуть ли не со слезами.

Всё это можно было бы и слушать, и принять за правду, если бы самохвалы раньше хорошо сговорились и так не путались: то они, видите ли, встретили тех классных девчат в парке, то — на улице; к физзарядке разговор шёл о пятерых скворцах, а после физзарядки их уже набралось столько, что и не счесть. Да и Лёвину знакомую, которая то обнимается, то проливает по нему слёзы, зовут то Лидой, то Людой.

— Трепло ты, — не верят ему хлопцы.

Я тоже не верю, но в разговор не лезу, молча застилаю постель. Хорошо, что хоть от меня отстали.

И вдруг всю эту похвальбу, шуточки, хиханьки и хаханьки остановил Костя Лемешко — наш Пискля. Он первым заправил постель и, покопавшись в своей тумбочке, растерянно спросил:

— Хлопцы, а кто у меня мыло украл?

Вопрос неожиданный, обидный, дикий. Такого у нас ещё не было, чтобы воровать. Если это шутка, то шутка ещё более неудачная, чем с моим платочком. Это оскорбление каждого из нас отдельно и всего взвода целиком, самого дружного и сплочённого взвода в батарее. За такую шутку можно получить и по шее. Коля Кузнецов так Костика и предупредил:

— Пискля, осторожно на поворотах!

А Толик Гетман, не поверив услышанному, поучительно, со свойственным ему украинским юмором сказал:

— А ты, кум, прячь, как я прячу, — и, заглянув в тумбочку, недоумённо развёл руками.

— Спрятал? — хмыкнул Пискля.

— Спрятал, — вздохнул Толик, — далеко спрятал, аж сам не найду.

И взвод заволновался, забурлил. Оказалось, что выданное нам каптенармусом два дня назад на новый месяц туалетное мыло «Земляничное» исчезло не только у Пискли и Гетмана, пропало оно и у Коли-москвича, и у Генацвале, и у Лёвы, и у Расошки-художника, и у моего ростовского неприятеля Стёпки Рубцова, и ещё у того-сего — человек у десяти.

Хлопцы забыли обо всём на свете: и о моём вышитом платочке, и о героической победе над скворцами, и о Лёвиной знакомой, проливающей по нему слёзы. Всех сейчас волнует только один вопрос: кто?

В голове не укладывается, что среди нас завёлся ворюга. Это в городе, говорят, их много. Однажды с Санькой, продавая щавель на базаре, сами видели, как обворованная на глазах сельская тётка рыдала в голос и кричала. Но никто ей не мог помочь: ни милиционер, ни соседки-торговки. Был здесь, говорят, один, крутился в шляпе, а теперь ищи вчерашний день.

Запомнился и ещё один довольно страшный случай. В магазинной очереди опять же у деревенской бабы-раззявы какой-то карманник умудрился вытащить деньги даже из-за пазухи. А баба, как говорили вокруг люди, солдатская вдова с оравой детей. И продала она корову-кормилицу, чтобы построить дом и вылезти из землянки. Так вот в той магазинной очереди её и обчистили. И люди же, наверное, видели, но побоялись рот открыть. Всем известно, что бандюги — отчаянный народ. Они могут и ножом дать в бок, а сами смыться.