Иван Серков - Мы с Санькой — артиллеристы...

Как ни странно, а легче это переживают далёкие. Подруг жизни они ещё в городе не завели, а в Грузию или даже и в Репки за несколько часов туда и обратно не сбегаешь. Они с этим смирились и живут от письма до письма. А тут же близко локоть, да не укусишь. Приходится и нам жить от письма и до письма.

Но пишут нам с Санькой из Подлюбич не густо. И особенно — мне. Бабка не умеет, отцу, видимо, некогда, чтобы часто писать, а из Глыжки известный писарь: начертал однажды аршинными буквами, о том, что некий Коля хотел у него отобрать гильзу от ракеты и они из-за этого подрались. Мол, в обиду он себя не даёт и я могу здесь быть спокойным. А у кого какое здоровье, так и не помянул.

Правда, с Катей переписка у меня завязалась частая. Такая частая, что не хватает и о чём писать. А тут ещё подполковник строго предупредил, чтобы мы в письмах не выдали военную тайну и особенно чтобы его фамилию — Асташевский — не выдали, ведь шпионы же не спят. О порядках в училище — тоже нельзя. Вот я и пишу только о том, что шпионам без пользы: что мы тут учим, какую книжку новую прочитал, какое кино нам показывали, как нас кормят. По-моему, в этом особой тайны нет. Разве вот про продукты. Но пусть знают, что мы здесь не голодны. Как однажды сказал наш капитан Захаров, чем лучше у нас аппетит, тем страшнее будет снабженцем и империализму.

А ещё, чтобы Кате было интереснее, я кое-что выдумываю. Мол, мы уже стреляем здесь из разных пушек и меня чуть не ранило снарядом. Пусть немного девка попереживает, поволнуется — ласковее будет. Вот Санька, тот строчит своей Кучерявке стихами, аж роща гудит. А мне остаётся только завидовать. Если я берусь за стихи, то у меня то слово лишнее, то его не хватает. Угловато как-то получается. А вот душой чувствую — есть у меня что-то такое к Кате в сердце, что просится в стихотворение. Просто так этого не скажешь.

Катя тоже мне ничего такого о чувствах не пишет. Живу с Сонькой на квартире… Хозяйка хорошая… По воскресеньям ходим домой за картошкой… Боится, чтобы не получить двойку — стипендии не дадут… Дома куры подохли — отравил сосед… И разное такое. Но мне всё равно интересно. Особенно по душе то, что в их техникуме скучно — редко бывают танцы. И очень хорошо! Пусть их совсем там не будет. А то ещё познакомиться с каким городским. Городские, они резвые.

В конце каждого письма она приписывает: «Жду привета, как соловей лета». Вот этот «соловей» и берёт больше всего за сердце. А то ещё и цветочек нарисует. В ответ на цветы я начал рисовать артиллерийские эмблемы — пушечные стволы крест-накрест. Нужно, чтобы чувствовалось мужество. Пишет не абы-кто — артиллерист. Пусть ценит.

И вот настал он, тот радостный и волнительный день, когда по батарее разнёсся слух: завтра у нас будет увольнение! Сам капитан сказал, чтобы его помощник, сержант Митька Яцук, подготовил ему список желающих. Заволновался взвод и вся батарея. Как? Что? Кого будут пускать, неужели всех желающих? Нет, не всех, а только кто заслужил — хорошо учиться и дисциплину не нарушает.

Тогда мне конец. Правильно выколото у того ростовского «принца» на руке — «нет в жизни счастья». Однако хоть и со слабой надеждой, но записался и я. Русский язык я уже исправил, на первом же диктанте получил четвёрку. Так что тут подполковнику не к чему придраться. Но ведь он может вспомнить моё опоздание на физзарядку, и ту весёлую забаву «по кочану». Тогда Санька пойдёт один — он заслуженный. Надо будет попросить, чтобы он хоть дома там не рассказывал о моих «успехах» и перед девками не распускал язык. Пусть скажет, что я на дежурстве. А лучше всего — в карауле. Правда, караульной службы мы не несём — всё, что нужно караулить, сторожат солдаты, — но откуда они там знают. Зато звучит весомо. Особенно оценит отец, сам бывший вояка. Он знает, что такое караул.

Но, к моей большой радости, никто меня из списков не вычеркнул, даже подполковник Асташевский. Какой хороший человек. Зла не помнит. А то болтают о нём разное: и придирчивый, и занудливый, и Маятник, и Грызь. Если немного и погрызет, то от них не отпадёт. Ну и народ.

Кто не служил в армии, тот и не ходил в увольнение, а значит, и не знает, какая это радость. Особенно когда ты идёшь первый раз, когда тебя ещё не видели дома в военной форме. Белые подворотнички подшиваются так, как никто их не подшивает и перед генеральским строевым смотром, — ни морщинки, ни складочки. Пуговицы, эмблемы и пряжки давно горят золотом, а их всё чистят и чистят зубным порошком, а ещё лучше — асидолом — специально для этого придуманной мазью. Возле стола с электрическим утюгом очередь, к зеркалу не пробиться — народ собирается в увольнение. Вокруг весёлый смех и гомон: ты куда? а ты куда? а давай пойдём туда. Во взводах идёт временный обмен с теми, кого обидела судьба, кого вычеркнули из списка. Выбираются ботинки по ноге, гимнастёрки не такие широкие в плечах, картузы, которые не лезут на уши. Святое дело — отдать всё лучшее и красивее товарищу. А не отдашь, так и сам потом не проси. Таков закон.