Сигизмунд Либрович - Живые примеры [Совр. орф.]

Я не вернулась больше к моим родителям. В тот же вечер я отправилась к директору цирка и заявила ему о моем желании поступить в его труппу. Директор улыбнулся и ломанным русским языком, перемешанным наполовину с немецким, заявил мне, что если бы я была мужчина, он взял бы меня, пожалуй, в конюхи, но так как я — девушка, то не гожусь.

— Вы, может-быть, сомневаетесь, что я не сумею ездить так, как ваши артисты? Позвольте — я вам сейчас покажу…

И, отвязав мою лошадку, на которой я привезла в город для продажи овощи из нашего сада, я тут же на пустой площади перед цирком, показала удивленному старому наезднику несколько таких казацких упражнений на лошади, которых он, вероятно, никогда и не видывал.

— Гут, зер гут, очень карашо, — сказал он. После этого экзамена он охотно согласился принять мена в свою труппу.

В тот же день цирк уехал из города, а я и моя лошадка или, вернее лошадка моего бедного отца — вместе с ним.

С этого дня началась для меня новая жизнь. Сначала она нравилась мне своею новизною. Мне было приятно слышать похвалы, мне было лестно видеть восторг публики. Но скоро все это надоело, а зависть других наездниц, их колкие замечания — заставляли меня часто плакать. Притом мне ужасно надоела скитальческая жизнь цирка. Мы больше недели не останавливались в одном городе: все переезжали дальше и дальше. Побывав в разных городах России, мы отправились в Румынию, затем Болгарию, Австрию и вот теперь находимся в Саксонии…

— А о родителях ваших вы не имеете никаких сведений? — спросил я.

— Сначала я боялась им писать о себе, опасаясь, что они пожелают вернут меня домой, а потом я узнала, что мать моя умерла, отец же продал землю и поступил в услужение к одному казацкому офицеру в Петербурге. Я несколько раз писала в Петербург, но письма мои, к несчастью, не доходили. Я описывала в этих письмах мою горькую жизнь на чужбине и заявляла моему отцу, что готова сейчас же вернуться в Россию, если бы он согласился простить мне мое бегство.

В голосе Анюты при этих словах чувствовались слезы. Она хотела их удержать, но это ей не удалось, и бедная наездница разрыдалась…

Когда она немного успокоилась, я полюбопытствовал узнать — почему она ездит в цирке в таком странном костюме, босая и притом с папироской во рту?

— Это я делаю по требованию нашего директора, — объяснила мне Анюта. — Он находит, что мой костюм и папироска привлекают своею оригинальностью больше публики. Я было хотела противиться его воле и раз оделась так, как одеваются все другие наездницы, но директор прибежал ко мне в гардероб в страшном гневе и погрозил мне отказом. Мне ничего не оставалось, как покориться его требованию…

Много времени провели мы с собеседницей в оживленном разговоре. Мне стало жаль этой несчастной молодой скиталицы. Я записал фамилию ее отца и все нужные подробности, и обещал ей, что, по возвращении в Петербург, приложу все старания, чтоб разыскать старика-казака.

Обещание это я исполнил. После долгих хлопот, мне удалось найти отца Анюты в больнице. Я рассказал ему о дочери, о том, что она желает вернуться к нему. Сначала старик страшно рассердился, не хотел было и слышать про преступную дочь, но отцовская любовь взяла верх: он заплакал и стал умолять меня немедленно написать дочери, чтобы она приезжала…

Недалеко от Петербурга, близ деревни Паново, стоит посреди небольшого огорода маленький, уютный домик. В этом домике живет теперь старый казак с дочерью, бывшею наездницей. Нашлись добрые люди, которые доставили несчастному старику средства снова завести хозяйство. Анюта работает теперь с утра до вечера со своим отцом, надеясь, что усердным трудом ей удастся хоть сколько-нибудь загладить свое прошлое увлечение.

Никто бы и не подумал, что эта прилежная хозяюшка-казачка была когда-либо наездницей цирка.