Константин Курбатов - Чуть-чуть считается

– Трудно? – хмыкнул Агафонов. – А тебе не кажется, что ему характер нужно менять? С его характером действительно нелегко. Слишком твой Корнев шибко правильный. Не успел приехать, оглядеться, сразу учить всех полез.

– Так кто же с тобой спорит, – согласился военком. – И я ему примерно то же говорил. Но суть-то не в этом. Ему квартиру нужно. И он заслужил её, квартиру. Он имеет на неё полное право!

– А остальные отставники, выходит, не имеют? – спросил Агафонов. – Но они-то ждут.

– Ждут, -не сдавался военком. – И ещё подождут. Тут особый случай. Ты знаешь, как Корнев воевал?

– Все, кто был на фронте, воевали, – сказал Агафонов. – Все!

– Все, да по-разному, – возразил военком. – Он…

Однако, что было дальше, ребята не услышали. Трубка неожиданно смолкла. Потому что Люба вскочила, бросилась к металлическому ящику и, не добежав до него, с силой рванула на себя спаренный, в белой оплётке провод. Рванула и, сгорбившись, не оглянувшись на притихших ребят, молча ушла вниз по Дегтярному переулку к Волге.

– Ничего себе у Любы, оказывается, папа, – проговорил удивлённый Вася Пчёлкин. – Какое же он имеет такое право не давать Николаю Григорьевичу квартиру?

– А ты ничего не знаешь и не лезь, – буркнул Федя.

– Как это я ничего не знаю?! – возмутился Вася. – Мы-то как раз с мамой и живём в мансарде купеческого дома, под самой крышей. Зимой – как в холодильнике, а летом – как в духовке. И на очереди уже сколько стоим! Так чего же теперь – из-за нас не давать квартиру Николаю Григорьевичу? Да мы ещё можем сколько угодно протерпеть. А Николаю Григорьевичу он не имеет права не давать! Это же каждому понятно, что не имеет!

Наигравшись в войну, ребята лежали на своей полянке. Смотрели с края обрыва на Волгу. Играть больше не хотелось, купаться – тоже.

По Волге проносились на подводных крыльях «метеоры» и «ракеты», которые ходят строго по расписанию и не дожидаются на пристани опоздавших пассажиров. Лениво тянулись баржи, подталкиваемые сзади работягами-буксирами. Тарахтели вдоль берега моторки. По величавому, на высоченных опорах, железнодорожному мосту медленно полз пассажирский поезд, поблёскивая окнами вагонов.

Над рекой чёрными точками мельтешили ласточки. Они то взмывали ввысь, то падали к самой реке, тонко вскрикивали, закладывали, будто воздушные акробаты, виражи.

Ласточкины гнёзда-норки темнели в песчаной стене обрыва. Как раз под ребятами. Прикрытые свисающими корнями сосен, норки надёжно прятались от чужого глаза.

Лёжа на животах и свесив с козырька-обрыва головы, ребята смотрели, как ласточки кормят своих детишек. Мелькнёт чёрной стрелой ласточка, юркнет между корнями к норке. А оттуда уже тянутся, разевают ненасытные жёлтые рты прожорливые птенцы.

– Пи! Пи! Пи! – жадно тянутся они к маме.

Мама, наверное, знает, кому нужно дать сейчас, а кто может потерпеть. Приткнётся ласточка снизу гнезда, хвост-рогулька – на песчаной стене. Сунет в распахнутый жёлтый рот плоский клюв. Вытащит. Головкой – туда, сюда. На груди у мамы словно белая манишка. А спинка чёрная, с синим отливом.

Но, может, это вовсе не мама, а папа? Кто кормит у ласточек детей – мама или папа?

Чирк! И нету ласточки – мамы или папы. Умчалась гоняться над Волгой за мотыльками да мошками.

Все ласточки похожи одна на другую – не отличишь. Белые грудки, чёрные спинки. А ведь есть, наверное, разные ласточки – и хорошие, и плохие. Одна поступает так, другая иначе. Как узнать, какая из них права, а какая – нет?

Та ласточка, с которой стряслась беда, была как все. Она сунула в рот птенцу клюв, крутнула головой, скользнула между корнями, взмыла в голубой простор…

Витя с Федей лишь вздрогнули: А Люба закричала:

– Что же он сделал, гадкий?! Мерзкий, гадкий, противный! Что же вы лежите, мальчики?

А что могли сделать мальчики? Чем они могли помочь? Откуда-то из поднебесья на юркую ласточку камнем упал ястреб. Мгновение – и маленькое чёрное с белым тельце оказалось в хищных когтях. Взмах сильных крыльев – и ястреб плавно унёс свою добычу куда-то вверх, за кладбище.

– Они теперь умрут без мамы, – захлюпала носом Люба. – Бедные птенчики. Целых три птенчика. Правда, мальчики, они теперь умрут без мамы? Правда, мальчики?

В зыбком от жары мареве дрожала пятиглавая церквушка на том берегу Волги. Плыли в волнах горячего воздуха далёкие поля. А внизу, под обрывом, высовывали из тёмной норы ненасытные жёлтые клювы осиротевшие ласточкины дети.