протоиерей Владимир Чугунов - Заветное слово (сборник)

Мы затихли и стали ждать. Мы блаженствовали, лёжа на лапнике, потому что устали и вспотели, пока возились с чучелами. Теперь всё было позади, теперь надо было только слушать и ждать. И мы ждали в полной тишине, уткнувшись в воротники ватных одежонок. Накоротке мы даже вздремнули, добирая ночной сон. Я проснулся от легкого холода. И за это время там, «на улице», что-то сдвинулось: там была уже не ночь, а начало утра. Посветлели окошечки в стенах шалаша, и даже «на полу» шалаша стало светлее.

Сквозь бойницы и в шалашную редь я огляделся: за нашими дубами простиралась равнина – запущенная пашня, некось, – а на ней стояла одинокая лохматая сосна. Слева от поляны чернел сосновый бор. Справа от шалаша приземистый соснячок переходил в молодой берёзовый подрост, перемежаясь с осинником, уходил к реке.

Мы ещё посидели.

Однако никакого рассвета не наступало, и я понял, что даже восхода солнца мы не увидим. А на восходе-то они как раз и летят!

И я как-то затосковал, свернулся опять калачиком и привалился к стенке шалаша. А Борис стоял на коленях и неотрывно наблюдал за вершинами дубов. И я понял, что он любуется чучелами.

Где-то на поляне, всего скорее на косматой сосне, протяжно проорала ворона. «Пропало утро, пропало, – думал я неотрывно с обидой в душе, – кроме этой вороны, ни одной птицы на всю округу…»

Я уже опять задремывал, когда почудился мне какой-то отдаленный вкрадчиво-мелкий шорох справа в березняке. Он то замирал, то оживал снова, будто проснулся там гигантский муравейник. Я затаил дыхание, как зверь, напрягся всем своим существом: шевелилось всё ближе, уже подкрадывалось к шалашу…

Это был дождь. Мелкий, перемежистый сеянец.

– Гнилое утро, – сдался наконец и Борис, – надо идти домой.

Он достал кисет с махоркой, откашлялся без опаски и стал, как отец, закуривать, шебурша газетой.

– Ты что, посидим… – напугался я с обидой, боясь, что он и вправду сейчас пойдет снимать чучела. – Время-то сколь?

Он достал из-за пазухи, где был потайной карман, старинные отцовы часы на медной витой цепочке и с римскими цифрами на циферблате. Щёлкнул крышкой:

– Двадцать минут, как взошло солнце. Вишь, дождь – охлобучило со всех сторон.

– Вымочит, давай здесь подождём, – пошёл я на хитрость.

Мы решили сидеть ещё полчаса (точно по часам, как уговорились). Ворона с сосны молча улетела в лес, над сосной, сливаясь и разрываясь, текли тучи. Я глядел в хвойное окошечко и думал: «Почему дождь пришел справа, если тучи вылезли из бора слева и ползли низко над поляной за реку?»

Наш ближний предлесок справа тревожно пошумливал. Иногда он как бы вздрагивал, шум усиливался, а потом стихал вовсе.

Борис вздохнул. С шалаша уже капало за ворот, мы ёжились, возились. Борис постоянно стирал капли со ствола (на всякий случай, чтобы не заслоняло мушку). И я понял, что в душе он ещё на что-то надеется. Я мёрз и мысленно молился Богу. Я тоже надеялся, но мне уже всё больше хотелось наружу, шалаш стал казаться добровольным мокрым заточением…

Мы сидели последние минуты, и в это время справа услышали какой-то гул в мелколесье. Он приближался. Мы замерли. Гул этот налетел на нас тугим ветром, могучие дубы разом погнулись вершинами в одну сторону, полетели листья, одно чучело избочилось. Другое, напротив, – выправилось и стало похоже на настоящего тетерева.

Вместе с ветром над шалашом прошёл сплошной крупный дождь и побежал по поляне к сосне. И сосны не стало видно в серо-темной пряже дождя. Оторвавшись от окошечек в шалаше, мы переглянулись и ждали новых чудес. Мы стояли в шалаше во весь рост и уже не боялись, что кто-то нас заметит. Низкое и мрачно-плотное, как телогрейка, небо над поляной лопнуло, и оттуда рванулось солнце – золотая полоса живого света. Она прошла через всю поляну, осветила и позолотила сосну и убежала за дождём в бор.

Какое-то время было тихо, а потом начало темнеть. В лесу справа опять послышался гул и, когда он дошёл до нас, в дубах разом зашумело: с новой силой начался дождь, сплошной, упрямый.

Теперь уже мы окончательно поняли, что зарядил он на весь день, и ждать нам больше нечего.

Мы понуро молчали и, как пленники, избывали время в своем шалаше. Опустились на прежние места, обоим не хотелось вылезать наружу под дождь, снимать чучела и мокрыми плестись домой. Мы уже как бы прижились в своём шалаше. Хоть немного, но он все-таки защищал нас и от дождя, и от ветра.

Борис, устав стоять на коленях, тоже лёг, привалился к стенке шалаша, он медленно курил со слабой улыбкой, как бы осуждающей все наши надежды и это редкостно неудачное утро.