протоиерей Владимир Чугунов - Заветное слово (сборник)

– Вас кто нынче будет учить-то? – неожиданно спрашивает мать.

– Да разные… Мария Петровна, Людмила Сергеевна, Циркуль… Потом еще кто-то приедет… Не знаю.

– А это что за циркуль?..

– Ну, Семен Степаныч, хромой, по математике… его все так зовут.

– Ай-я-яй!.. Что делаете… Чтобы тебе не звать! Гляди!.. А то останешься на всю жизнь в деревне. Вот и будешь, как я… Да ботинки-то поберегай, не трепли. На собаках шерсть бить – обуви не напасёшься.

И она резко поправляет на голове платок.

– А я на шофёра пойду… Буду в город ездить.

– На шофё-ра-а?.. Не выдумывай! В его город не пойдёшь! Поедешь дальше, в областной, в большой. Не хуже мы его… Выучу!

Мишка подвигает ботинки поближе, думает: «Чего они ругаются?.. И почему отец, когда уходил, ничего не сказал мне? Ах, отец! Как бы ему сказать, что я тоже хочу быть шофёром, и вместе бы ездили на своих машинах, пили б в жару у ларька квас… А что она понимает? В областной, такую даль…»

– Никуда я не поеду, вот и всё! – вдруг выпаливает он.

– Да ты что?! С ума сошёл, – испуганно оборачивается мать. – Всю-то жизнь в пыли, на полях. Подумай-ко, дурачок, ведь одна грязь…

Она умолкает, глядит куда-то вдаль, потом уже тише добавляет:

– Нет уж, уезжай… останусь. Как-нибудь. И голос её дрожит, концом платка она вытирает глаза.

Мишка не отзывается, не шевелится. На душе у него тревожно и смутно. Он знает, что ослушаться матери нельзя, но жаль уезжать от Вьюнки, от этих лугов… «И как тут всё останется без меня? – думает он. – Скорее бы вырасти большим, помирить их. Как они не понимают! Зачем ехать? В областной…»

– Зря-зря-я! – по-стариковски покеркивает коростель. И чудится Мишке в его скрипе что-то мудрое, но лукавое.

Сонно плеснула в тёмной осоке рыба. Задрожала и долго качалась возле осочной кочки, где умывались, потревоженная звезда – всё никак не могла успокоиться, остановиться на своём прежнем месте.

Чего-то выжидая, затих неожиданно и луговой наставник. Но как только звезда просияла вновь чистой спокойной зеленью, он опять завёл свой неторопливый, размеренный скрип.

А Мишка всё сидит, спустив одну ногу в воду, другую держит за палец рукой и, будто в последний раз, глядит на спящую Вьюнку, на старые притихшие вербы, подрезанные по низу молодым туманом.

В том, всё ещё грозном, 1948 году брату Борису наконец исполнилось шестнадцать, и ему купили настоящее охотничье ружьё. Мне к тому времени было одиннадцать. Война закончилась, но есть почему-то хотелось всё больше, и казалось, так будет всегда, всю жизнь.

В военные годы мы уже вдоволь настрелялись из поджигов (кто-то получил раннее увечье), находились строем на уроках военного дела в школе, до одури наигрались в партизан возле сараев дома.

Пора было и нам переходить к мирной жизни: помогать старшим в вязании сетей, жаков, плетении корзин, добывании дичи…

Дичи на озере и вокруг за время войны не только не убавилось, а даже прибыло. Но стрелять было нечем: порох продавали только в городе и только по охотничьим билетам.

Ружьё привезли зимой, почти ночью, на санях из Юрьевца. Отец в огромном тулупе и запотевших очках, держа ружьё обеими руками перед собой как лом, молча пронёс его в избу и положил на кровать. Борис шёл следом, неся на плече полосатую домотканую котомку. В ней вместе с пряниками оказалось десять новеньких латунных гильз, пачка дымного пороху с нарисованным токующим глухарём и тяжёлая коробочка красных пистонов. «1000 штук», – было написано на коробке. Число меня поразило… И всё это диковинно, чудно пахло и сверкало.

Мы всей семьёй разглядывали ружьё, ждали от него новых перемен в жизни и какого-то дополнительного счастья. Особенно радовались мы с Борисом: ружьё было наше, потому как отец по причине крайней близорукости охотиться не собирался. Ему по горло хватало одного рыбацкого промысла. Радовало и то, что охота не облагалась налогом, была вольной, свободной добычей. В отличие от рыбацкого промысла (а колхоз у нас назывался «Красный рыбак») в охоте не было планов, соцобязательств, она не запрещалась сельсоветом, не осуждалась родителями. Один только наказ был дан нам от отца и матери: «Не застрелите друг друга». Только это мы и помнили. Весну и лето мы учились стрелять. Из-за грив, волнуясь и затаив дыхание почти до обморока, подползали к чиркам. (Другие утки от нас улетали издали, и мы не могли понять почему.) Два чирка и были нашей первой добычей… А вскоре мы уже потеряли к ним интерес.