Николай Носов - Мишкина каша

Завязав шарф, мать велит, чтобы я не гулял слишком долго, не ходил чтоб на улицу, не попал чтоб под лошадь или автомобиль. В те далёкие времена автомобили уже были, но ещё многие ездили на лошадях. Так что для маленького человека вдвойне было опасно выходить на улицу и в особенности гулять посреди мостовой.

И вот я уже во дворе. Разглядываю плачущие под крышей дома прозрачные ледяные сосульки, тыкаю палкой в кучу мокрого, рыхлого снега, который почернел от долгого лежания, но внутри ещё белый, как вата. День по-весеннему тёплый. Чувствуется, как сквозь пальто пригревает спину мартовское солнышко. Воздух свежий, упоительно-сладкий. Хочется дышать глубоко, полной грудью, чтоб надышаться про запас, надолго.

На улицу мне не хочется выходить, потому что, по правде сказать, я — трусишка. Мне кажется, что как только я выберусь за ворота, так сейчас же случится какая-нибудь беда: меня схватит Баба-яга или Кощей Бессмертный, загрызет бешеная собака, спрячет в мешок трубочист (меня тогда обычно трубочистом пугали, чтобы я не шалил). Нет, уж лучше находиться поближе к дому.

В углу двора, у раскрытых дверей сарая, дворник дядя Илья и ещё какой-то незнакомый мне дядька пилят на козлах дрова. У этого незнакомого дядьки чёрная барашковая шапка на голове, чёрные цыганские, пронзительные глаза и чёрная, как большой кусок чёрной липучей смолы, борода. От работы они разогрелись оба, сняли с себя засаленные полушубки, которые лежат тут же, на куче нераспиленных брёвен.

Я боюсь этого чёрного дядьку, но мне нравится смотреть, как работают люди. Пристроившись неподалёку, у стены дома, на лавочке, я сижу, свесив ноги, и смотрю, как всё глубже пила вгрызается в дерево, блестя на солнышке своими острыми зубьями. Она звенит и хрипит, словно живая, а перегрызя наконец бревно, издает какой-то радостный, торжествующий звук: «Пю-оу!»

От сыплющихся из-под зубьев опилок приятно пахнет сосной. Монотонный, повторяющийся звон пилы убаюкивает меня, и, как будто сквозь сон, я слышу:

— А ну, мальчонка, нечего там сидеть. Иди-ка, ложись на козелки, мы сейчас отпилим тебе головку.

Это говорит чёрный дядька. Я гляжу на него и встречаюсь с чёрными угольками его хитрых, нахальных глаз. Он нехорошо ухмыляется, показывая свои ровные, белые зубы.

«Неужели это он мне говорит?» — с ужасом думаю я и хочу бежать, но от страха не могу сдвинуться с места.

Дядя Илья успел между тем положить на козлы новое бревно и говорит:

— Погоди, с этим успеется. Распилим сначала ещё поленце.

— Ну ладно, это от нас не уйдёт, — соглашается чёрный и, поправив на голове шапку, хватается за пилу своими ручищами.

Снова звенит пила, уходя с каждым движением всё глубже в дерево. Я бесшумно соскальзываю с лавочки и, втянув голову в плечи, быстро крадусь под стеночкой к спасительной двери. Вот уже совсем близко ступеньки лестнички. Как бы мне не споткнуться на ней. Слышу позади громкий хохот, но боюсь даже обернуться и моментально захлопываю за собой дверь.

— Что это ты так рано вернулся? — спрашивает мать, увидев, что я пришёл.

— Не хочу больше гулять, — говорю я, решительно стряхивая с себя пальто.

— Удивительно! — пожимает плечами мать. — То не дождёшься никак со двора, а тут сам вдруг пришёл.

— Там дядя Илья, — говорю я, — и ещё чужой дядька. Они отпилят мне пилой голову.

— Ты, должно быть, баловался? Мешал им?

— Ничего не мешал, а они говорят: ложись, мальчик, на козелки, отпилим тебе головку.

— Ну, они пошутили просто.

— Как это «пошутили»? — не понимаю я.

— Ну, так просто сказали, чтоб посмеяться.

— Разве смешно, когда отпилят голову? — недоумеваю я.

— Да они и не собирались отпиливать тебе голову. Вот чудной!

— Значит, обманули меня?

— Не обманули, а пошутили.

Я всё же не понимаю, что значит шутить, и боюсь выходить из дома.

Через некоторое время мать говорит:

— Хочешь пойти со мной к тёте Лизе? Кстати, по дороге зайдём к сапожнику, может быть, он уже починил папины туфли.

Я снова залезаю в своё пальто, и вскорости мы у сапожника. Сказать по правде, это тоже какой-то подозрительный субъект, до ушей заросший щетиной. Теперь таких сапожников уже не бывает. Руки у него заскорузлые, твёрдые, словно деревянные, пальцы рассохлись и потрескались, а в трещины въелась грязь, так что ему теперь уже небось и не отмыть их. На носу, испачканном сапожным варом, очки со сломанной и перевязанной толстой суровой ниткой металлической дужкой. Он сидит перед верстаком на низенькой табуретке, сиденье которой сделано из кожаных ремней. Рядом в железном тазу с какой-то красной вонючей жидкостью киснут кожаные подмётки, а кругом — и на верстаке, и на полу, и на полках — деревянные сапожные колодки, напоминающие отрубленные человеческие ноги разных размеров. Я со страхом смотрю на эти «ноги», а сапожник объявляет матери, что туфли отца ещё не готовы, но обязательно будут готовы, как он всегда говорит «к завтрему». Потом он кивает на меня головой и спрашивает: