Александр Торопцев - Азовское море и река Рожайка (сборник)

– Бабушка, он – убийца, как ты думаешь? – тихо спросил Славка.

– Не знаю, – ответила старушка, возвращаясь к азовским бычкам.

– А зачем же ты ему хлеб дала и денежки? Он же не революционер какой-нибудь.

– А я и революционерам хлебушек давала, и всем, кто просил.

Бабушка села на низкий стульчик, выловила скрюченными пальцами очередного бычка из корыта.

– И что?

– И ничего. Живу, видишь. Плохого людям не делаю. Никому.

Пискнула калитка. Генка с Колькой махали Славке руками:

– На море пойдем! Чего здесь сидишь?!

Славка посмотрел на бабушку, на корыто с бычками.

– Ступай-ступай! – как-то даже облегченно, будто радовалась этому, сказала мать его матери, но затем, когда он вскочил со своего стульчика, рукой поманила его и приказала шепотом: – Никому о нем не говори! Пусть себе живет. Понял?!

Никогда раньше таким доверительным тоном со Славкой никто не говорил. Он нахмурил брови, приподнял плечи и сказал:

– Ладно. Никому не скажу.

И побежал на море. И никому ничего не сказал, хотя ему очень хотелось рассказать друзьям о бабушкиных революционерах, бродягах и прочих попрошайках.

Они возвращались из летнего кинотеатра дома отдыха, фильм там смотрели классный – «Война Гаучо». Вечер был черный-черный, теплый-теплый. И Колька вдруг запел от такой черноты:

Конечно, пел здо́рово громко, четко: эхо носилось по черным акациям, как бешеное. Пропел Колька куплет и говорит:

– Айда к Санько в сад! У них вот такой белый налив!

– Да ну… – У Генки в саду этого добра хватало.

– А грушу они посадили, видел? С два моих кулака каждая.

– Она первый раз плодоносит. Всего три груши на дереве.

– Нам хватит. Попробуем хоть иностранную грушу.

– А почему она иностранная? – спросил Славка. – На нашей ведь земле растет.

– У них старший сын в загранку ходит, оттуда привез. Может, даже из самого Уругвая.

– Вообще-то их дома нет. – Генка клюнул на уругвайскую грушу. – Айда.

– Тихо ты!

Мальчишки подошли к участку Санько, на котором торчали крохотные деревца и стоял небольшой домик-времянка без света.

– Никого нет, точно говорю. Они обычно допоздна не спят. – Колька оглянулся и перемахнул через загородку.

Уругвайскую грушу они искали долго: фонарик включать нельзя было. Но все-таки нашли. Маленькое деревце еле стояло под тяжестью трех своих груш и тяжелой южной ночи.

Колька потянулся за плодом.

– Не отрывается! – шепнул он отчаянно. – Вот это сорт! Ух, наконец-то! Рвите, чего уставились? Славка, тебе самую большую. Вон ту.

Славка дернул на себя грушу, она не оторвалась – деревце согнулось в дугу.

– Ветку держи! Вот так. Побежали, а то заметит кто-нибудь. Здоровые, как бомбы.

– Ложись, идет кто-то! – Генка упал в картофельную грядку, прижав к груди свою бомбу-грушу.

В соседнем огороде человек прошелся туда-сюда, постоял, поохал, вернулся в дом.

– Бежим!

Они отбежали подальше от опасного места, включили фонарик.

– Точно, уругвайские! – оценили в один голос и, как самые голодные на свете нищие, набросились на груши.

Они были жесткие, недозрелый сок вязал рот, а крепкая мякоть забивала зубы, но…

– Классный сорт! – чмокали от удовольствия воришки.

…А через день, проходя с донками на море мимо участка с оборванной уругвайской грушей, Славка увидел девчонку. Маленькая девочка стояла, упершись ручками в загородку, и смотрела грустными глазами на дорогу, на пыль, которая поднималась облачками от Славкиных сандалет, на его руки с донками. Ее ярко-желтые волосы свисали двумя тугими косичками через плечи на грудь; на щеках обиженно темнели ямочки; нос-курнос грустно подрагивал, и, казалось, вот-вот она крикнет Славке по-девчоночьи: «Ты зачем мои уругвайские груши съел, вредный?!»

На танцплощадке дома отдыха Славка днем играл в настольный теннис, а вечерами смотрел, как взрослые танцуют разные фокстроты и танго. Ничего интересного в их танцах не было.

Но однажды он увидел там настоящего мужчину. Брюки на нем были трубочкой, цвета полуночной луны, рубашка – серо-голубая с серебристыми металлическими пуговицами и закатанными до локтей рукавами, ботинки – черные, блестящие, острые, как пики. Он вступил, загорелый, на танцплощадку, кружившуюся в военном вальсе.