Константин Сергиенко - Дни поздней осени

А он меня успокаивал и руку сжимал.

Боже мой, кто только не снится. И Томас Глан, и Владимир, и Виталий Панков, а он еще ни разу не приходил в мои сны. Это, конечно, означает одно: он забыл обо мне, разлюбил и ночной ветерок не влечет его думы в бедную мою обитель. В бедную мою обитель. Ха! Я теперь понимаю, почему уходили в монастырь. Там находили успокоение. А где найти успокоение мне?

Сегодня была на даче.

Не стала ничего придумывать, просто села в электричку и поехала. А в школу не пошла. Так в школьной форме с портфелем и отправилась.

К даче подходила, ноги дрожали. Но там его не было. Открыла пустой дом, вошла. Запах совсем нежилой. Да, конечно, с тех пор не появлялся. Господин Блютнер подремывал в углу. Не стала его будить. Села в кресло и так просидела час, глядя в окно невидящим взором.

Что же делать? Решилась на смелый шаг. Пошла в дачную контору, нашла сторожиху тетю Фросю. Она весьма удивилась:

— Чего приехала?

Стала врать, что забыла книги. Поговорили о погоде и «видах на урожай». Тетя Фрося извлекла бутылку портвейна.

— Небось не пьешь.

— Пью, тетя Фрося.

— Ну так... — налила мне в стакан.

Я сделала глоток, завела разговор про Черную дачу:

— Кажется, летом кого-то видела.

— Окна забиты, на двери замок, а ключи у Палыча — ответствовала тетя Фрося. — Кого ты видала?

— Человек жил на даче, там и сейчас дверь открыта.

— Ни черта! — сказала тетя Фрося. — На что я тут поставлена?

Мы с ней заспорили и отправились проверять. Каково же было мое изумление, когда на двери Черной дачи обнаружился здоровенный замок, а ставни были закрыты.

— Ну, — говорит тетя Фрося, — на что я тут поставлена?

Стою ни жива ни мертва, лоб покрылся испариной.

Кое-как распрощалась и бежать. Что это значит? Он был только что, успел закрыть, ставни и дом запереть? Помчалась на станцию, вдруг догоню? Но электричка с воем уносилась от платформы. Упала на лавку обессиленная. Решила вернуться, оставить записку, вдруг еще раз наведается. Еле доплелась, вхожу на участок, приближаюсь к дому и, боже ты мой, еще издали вижу, что ставни опять открыты, на двери нет замка!

Ломала себе голову, осматривалась. Как же так? Что происходит? Или я с ума сошла, или дом этот спятил, если сам по себе может открыться, закрыться, на небо взлететь...

22.30. Поздний вечер. До сих пор в голове ералаш, на сердце муторно. Ничего не понимаю. Какое-то объяснение существует, быть может, весьма простое. Например, тот же Палыч пользуется дачей, уходит, приходит, вешает замок, снимает. По стечению обстоятельств я с ним не столкнулась. Поездка нехорошо взбудоражила меня. В то время как нужно стараться забыть, я травлю себя, сыплю на раны соль. В конце концов он в той же конторе мог узнать телефон и позвонить мне домой. Профессор Домбровский не иголка. А где Домбровский, там и его внучка. Нет, он просто не хочет видеть меня. Да и понятно. Если обручаться раздумал, зачем я ему нужна. А та в больнице. Он человек мягкий, добрый. Полон сострадания. А кроме того, далеко к ней не безразличен. Он снова любит ее, теперь я ему не нужна. Да, ты не нужна ему, Маша. Ты совершенно ему не нужна. Зря мучаешь себя и домашних.

Со школой обошлось. Никто не звонил, а завтра скажу, что болела. Спокойной ночи, дневник. Хоть ты отдохни. Всего тебя истерзала, слезами облила. Подожди, я еще не чернилами, кровью своей буду писать.

Молчание, молчание. Silentium *. Мысль изреченная есть ложь. Зачем говорить? Мысль изреченная есть ложь. Сегодня на физике молчала. Вызвали к доске, но я молча глядела в окно.

— Не знаешь? — спросила Марина Афанасьевна.

Молчала.

— Уж если Молчанова не знает, кого спрашивать?

Не надо спрашивать. Только не надо спрашивать. Мысль изреченная есть ложь. Я не знаю. Я ничего не знаю. Я знаю закон Кулона, но это бессмысленный закон. Есть и другие законы, но все они ложны. И только закон Молчановой единственно верен. Молчание, молчание. Silentium! Вот мой закон.

— Садись, — сказала она.

Молчание, молчание. Silentium. Эй, Панков, ты что-то хотел спросить? Не надо спрашивать. Молчание. И вы за окном молчите, отбойные молотки, терзающие школьный асфальт. И вы замолчите, птицы. Молчи, Лена Корф, Сережа Атаров, молчи. Давайте молчать, ребята. Говорить могут только немые. Вот господин Блютнер, попросим его сказать. Поведайте нам свою жизнь, немой музыкант.