Константин Сергиенко - Дни поздней осени

А я что-то часто стала вспоминать перед сном этого Костычева.

Здравствуй, лето! День такой замечательный! Небо синее до прохлады, хотя в нем жаркое солнце. Ходили купаться, а потом дошли до соснового бора в одних купальниках. Вода была на удивление тепла, как в разгар лета. Над нами прыгали белки. Мне удалось проследить за одной, и, несмотря на то, что она переметывалась с сосны на сосну, ее полет смотрелся гладким скольжением по невидимой струне.

Аня сегодня на меня не дуется, мы щебетали о каких-то пустяках. Мама была в хорошем настроении, папа даже шутил. Словом, лето! Все хорошо!

А вечером испытала момент настоящего счастья. Солнце легло за сосны, но еще проходило сквозь них и полого стелилось по комнате. Люблю этот вечерний свет! В нем есть что-то нарядное, свечное. Я сидела за переводом своего «англичанина», окно было открыто в сад. В него струилась волна запахов свежей зелени, хвои, цветов. Перевод у меня хорошо получался. На удивление, это было место, когда Джил гуляет по вечернему саду: «Солнце наполнило пространство меж деревьями золотым маревом». Марево было и в нашем саду, в моей комнате. Оранжевым светом горела штора. На портрет Пушкина легло теплое свечение, и Пушкин посмотрел на меня так ласково. Мама внизу о чем-то разговаривала с папой, а ведь они говорят так редко. И тут еще раздались звуки фортепиано. Аня играла баркаролу. Так хорошо играла! Что еще нужно для счастья? Сердце мое наполнилось блаженством. Я подошла к окну, вдохнула весь этот вечерний воздух, настоянный солнцем, и прошептала: «Хоть бы вовеки так было! Хоть бы вовеки так было!..»

Я решила сделать все, чтобы Дима Костычев заинтересовался Аней. В конце концов, сестричка моя этого достойна. Она умна и хороша собой. Умнее меня во всяком случае.

Я вышла на улицу с желанием встретить Диму, а он тут как тут, прохаживается вдоль забора. Мы поздоровались. Мне не пришлось задавать пустых вопросов, чтоб завязать беседу, он сам предложил сходить за камышами.

— У Ани скоро день рождения, — сообщила я. — Ты приглашен.

— Вот как? — сказал он. — Я думал, меня пригласит сама Аня.

Я заверила, что так и будет. Стала нахваливать Аню. Она умна, хорошо знает искусство, историю...

— А ты разве не знаешь искусство? — внезапно прервал он.

Я смешалась.

Мы пришли к заводи и стали ломать камыши. Жалко, с собой не было ножика. Дима порезал палец. Я хотела перевязать, но он опустил палец над кувшинкой, и несколько капель крови скользнуло в белую чашечку. Дима сорвал кувшинку и протянул мне.

— Возьми на память.

Ничего себе подарок!

— Ты мог бы стать донором, — сказала я.

— Если тебе потребуется переливание, вся моя кровь в твоем распоряжении, — ответил он.

Так я и несла кувшинку до дома, а там поставила в стакан. Капли крови свернулись и побурели, но по-прежнему приковывали мой взор.

Я нашла Аню и вручила ей камыши.

— Это тебе от Костычева. Я пригласила его на день рождения.

Аня обмерла.

— А может, я не собиралась его приглашать!

Она просто упрямилась. Мне ничего не стоило убедить ее, что Костычева пригласить все-таки надо. В конце концов она согласилась и ушла, счастливая, в свою комнату.

Читала перед сном «Великого Гетсби». Такой чудный роман! Тушу свет, спокойной ночи...

...Опять зажгла лампу, не могу уснуть. Только закрою глаза, как перед ними вспыхивают белые лепестки кувшинки и нестерпимо красные капли. Аж больно! Что за наваждение...

Утро. Еще не умывалась, а спешу поделиться с тобой, мой дневник. Ночью спала ужасно. Всё эти красные капли на белом фоне. А потом мне приснилось, что вновь зажгла лампу и стала ходить по комнате. Казалось, что Костычев там, в саду, рука его кровоточит и он зовет. Стащила салфетку с тумбочки и тихо, не одеваясь, спустилась в сад. Крадусь, и мне стыдно, что не одета. Но, впрочем, в саду темно, а надо спешить, кровь льется по Диминой руке.

Бегу по саду, вернее, хочу бежать. Ноги как ватные, ищу Диму, а его нет. Вон, кажется, силуэт мелькнул на той стороне за забором. Дима на Черной даче! Как страшно. Я продираюсь сквозь забор, рвется рубашка. Бегу к темному дому. Птицы кричат тоскливо. Открыта дверь, на пороге лунный прострел, а дальше жуткая темнота. Боюсь войти, только зову: «Дима, Дима» — и слышу, как из глубины дома начинают приближаться тяжелые, вовсе не Димины шаги. Сердце сжалось от ужаса. Я проснулась в поту.