Геннадий Машкин - Синее море, белый пароход

– Сладенькая конфетка – амэ, – проворковал он и шутливо придавил нос Юрика толстым белым пальцем.

Брат вгрызся зубенками в амэ. Потом дал мне откусить. Конфета потянулась за зубами, как резина. Она долго держалась во рту.

– Смотрю, одно лишь название – купец, – сказал Рыбин, усаживаясь на свернутую шубу. – Тесть мой простой часовщик, а дом – полная чаша. Скажи, Дина…

Жена Рыбина вскинула бровки и важно кивнула головой.

– Не до жиру – быть бы живу, – охотно отозвался Загашников, протягивая руки к печке. – Японец нашему брату, русскому, ходу не давал… Хоть отступление взять. Сами бегут на Хоккайдо, как крысы с корабля тонущего, а русский не моги… В море сбросят.

– Нехристи, – посочувствовала бабушка.

Я скосил глаза на Семена: что он тут скажет? Но Семен вприщур разглядывал купца, покачиваясь на корточках.

Тогда я пересел к Загашникову и тихо спросил его по-японски:

– Вы хорошо говорите по-японски?

– Как по-русски-с, – ответил он мне с ласковым расплывом щек.

– Учите меня, – попросил я.

– И охота тебе квакать, – морща лысину, ответил он.

– Нужно.

И пошли сахалинские денечки.

Я целые дни просиживал в комнате у Загашникова. Мы с ним разговаривали только по-японски. Я изо всех сил зубрил японский язык. Даже письмо написать ребятам было некогда. Но в одно прекрасное утро мне пришлось оторваться от изучения японского языка: Юрик снова приболел, и в доме начался скандал.

– Вот тебе и море, – сказала мама, не глядя на отца, и подвезла корзину с Юриком к горячей печке.

– Пусть дышит морским воздухом, – ответил отец и оттащил корзину с братом к прираздвинутому окну.

– Ему нужен свой угол, наконец, – сухо отозвалась мама и так поглядела на отца, что я втянул голову в плечи. Она взяла корзину за край и снова подтащила ее к жаркой печи. – Дура я, что бросила свой дом, огород, посуду…

Юрик улыбался. Ему нравилось кататься в корзине. Но отец больше не решился перечить маме. Он потер лоб, словно разглаживая клинышек на переносье, и уставился на Рыбина. Тот сидел на корточках в углу перед мешком с махоркой и отсыпал из него стаканами на разостланную тряпку: «… Питнадцать, шиснадцать, симнадцать…» На Рыбине был надет толстый зеленый пуловер, выменянный за табак у японцев. И груда вещей была уже навалена в рыбинском углу комнаты. Возвышалась глиняная макитра, прикрытая шелковым белым флагом с кровавым пятном полусолнца.

– В хозяйстве сгодится, – сказал Рыбин, когда принес японский флаг домой. – Зря ты, Василий, отказываешься менять… Табак, он не даром нам доставался. Спроси жену свою…

– А он меньше всего о жене и детях думает, – вмешалась мама, не дожидаясь ответа отца.

И вот отец не выдержал. Семена-то не было, он целыми днями пропадал на работе: расселял вербованных. Как раз сегодня Семен пообещал переселить нас в дом с огородом. А отец и Рыбин работали в порту в одну и ту же смену. Эту неделю они днем отдыхали.

– Ладно, пойдем… – сквозь сжатые зубы сказал отец Рыбину и схватил узел с табаком. – Взводом все-таки легче командовать.

Рыбин быстро связал концы тряпки, подмял узел под мышку и ринулся за отцом. Колокольчик долго звенел над дверью. Голова-кабачок Загашникова светилась в сумраке комнаты. Купец прятал улыбку за широкий рукав кимоно.

И я не пошел к Загашникову. Я растянулся на полу возле бабушки и Дины. Они принялись вслух подсчитывать, когда будет пасха. У них не сходились числа, и они потихоньку заспорили.

Ну где я раньше встречал Рыбина?

– Гера, – позвал меня Юрик. Его глаза отливали сизым, как оперенье голубя, а по лицу расползался румянец. – Знаешь, что я посмотрел бы сейчас на белом пароходе?

– Что?

– Золотых рыбок.

– Хочешь, поймаю тебе бычка? – предложил я и достал из кармана леску. – Видишь – фабричный крючок.

– Хочу, хочу! – ответил Юрик и сочинил: – Ловись, рыбка-бычок, на фабричный крючок.

Я сходил во двор, выкопал из сырой земли возле стены дома трех красных червяков и пошел к морю. Надо было попасть в самую пустынную часть бухты, где тихо.

Асфальт кончился быстро, пошла пыльная дорога. По бокам стояли фанзы, опутанные сетями. В сетях лучились стеклянные шары – поплавки. Возле фанз прыгали через веревочку япончата с черными челками. Они считали: «Ичь, ни, сан, си…» Вдруг они бросили веревочку и уставились на меня черными, как вар, глазами.

– Русский маренький! – закричали мне эти клопы, указывая руками на берег. – Худо!