Финн-Оле Хайнрих - Удивительные приключения Маулины Шмитт. В ожидании чуда

Под столом держу мамину руку в обеих своих.

— Никогда мне больше не работать, — шепчет мама. Встаю и обнимаю её. — Опять прощаться, — говорит она. И всхлипывает. — Я так больше не могу.

Это правда: она ни с кем и ни с чем не может расстаться, у неё вечность уходит, чтобы сказать «до свиданья» продавщице в булочной или выбросить в мусорку ненужную коробку.

Когда мы немножко успокаиваемся, мама показывает на зебру и шепчет:

— По-моему, зебре письмо!

Тигролошадь сидит на сложенной странице газеты; я беру её, разворачиваю. Между объявлениями о похоронах и поздравлениями с днями рождений напечатана как пьяной курицей нацарапанная карта сокровищ. Над ней безобразным почерком Человека накалякано:

Мауляндия утром — это шелест, шуршание, шорох и писк, везде движение и жизнь. Червяки в земле, жуки в траве, листья на ветру. На грядке позади дома рою маленькую ямку. Сажаю посреди королевства бешеный огурец — пусть он растёт и кустится, пусть пролезает в любую щель и рушит стены, поднимает побегами крышу. Пусть тебя, Человечишка , поливает дождь и продувает сквозняк — без нас уютная жизнь тебе не светит. Ты заслужил это, заслужил.

Потом устраиваюсь у входа в мою маущеру и готовлюсь ждать. Смотрю на ласточек, оглядываюсь в поисках Шрамма, освобождаю пространство внутри от лишней земли, выглаживаю стены. Заодно и отжимаюсь. Втягиваю в себя разнообразные запахи своего старого гнезда. Пауль должен сказать Мюкенбургу, что я пошла с мамой к врачу и в школе буду ко второму уроку. Да, я поклялась не ступать на мауляндскую землю, пока там обитает фламинго, но в данном случае это ничего, можно, речь ведь идёт не о каких-то личных удовольствиях…

И вдруг калитка с треском распахивается, передо мной посреди утра возникает Тот Человек . Забиваюсь в маущеру, но зря: даже если бы я стояла среди грядок, широко расставив ноги и раскинув руки, он бы ничего не заметил. Тот Человек берёт свой велик, выводит его на улицу, закрывает калитку; я слышу, как он насвистывает, а потом — скрип педалей, он медленно удаляется. Встаю и бегу к дому — и тут калитка открывается во второй раз.

Кидаюсь в кусты живой изгороди, еле успеваю спрятаться. Штаны и вообще всё — в грязи, лицо и шея поцарапаны, в изгороди дырка. ЛдК босиком бредёт по газону, будто это её сад. В крыльях зажата дымящая кружка, время от времени она окунает в неё свой клюв. Потом ставит кружку возле двери в дом, отпирает велозамок и исчезает вслед за Тем Человеком . Я выкарабкиваюсь из кустов, кое-как отряхиваю грязь и опять бегу к дому. Нажимаю на кнопку звонка, просто на всякий случай, потом отпираю дверь. Вверх по лестнице, ступенька за ступенькой, всё выше — в моё погубленное королевство, в самый центр разрушений.

Обнаруживаю себя на кухне: сердце колотится, едва дышу. Достаю мобильник, отключаю связь, нажимаю на «диктофон», а потом помогаю ему исчезнуть — микрофоном вверх — в щели между подушками сине-белого дивана.

Пауль, Ричи, Ленни, Рой, мама и я стоим, или сидим (мама), или лежим (Ричи, зебра) посреди утра на тротуаре перед пластиковым домиком и ждём Людмилу. Вокруг нас сумки, чемодан на колёсиках, корзинка с кормом для людей и зверей, мамина трость, одеяла, подушки, пакет с подарками для Пауля и коробка с тортом-маулавейником; где-то в недрах всего этого — две бесконечно расслабленные черепахи.

Людмила в синем фургончике заворачивает на нашу маленькую прямую улицу, сигналит какую-то неизвестную мне мелодию. У пластикбургских бабусек вставные челюсти сейчас наверняка вываливаются изо рта и приземляются на ночные столики. К счастью, фургон не такой уж маленький, в нём пять сидений и много места для багажа, туда влезают и сложенная коляска, и сумки, и всё остальное.