Лариса Румарчук - Зеленый велосипед на зеленой лужайке

Собаки еще долго надрывались, но наконец стихли. Только одна, самая дотошная, нет-нет да взлаивала, словно напоминала: «Я тут, я начеку!..»

И снова я бродила по чужим дворам. Осторожно раздвигала я кусты георгинов и золотых шаров, теперь обугленно-черных от осенних заморозков. Под моими ногами трескалась картофельная ботва. Мои руки озябли и устали хвататься за наличники, когда, подтянувшись, я заглядывала в чужие окна. Иногда, если они были высоко от земли, я подпрыгивала, чтобы разглядеть, что же там, за ними…

Я видела кровати с никелированными шарами, комоды с высокими тонкими вазами по обеим сторонам зеркала, выцветшие восковые розы в вазах. Я видела герани и фикусы с твердыми пыльными листьями и круглые столы, заваленные посудой.

Мгновенно, как глазок фотообъектива, я схватывала все, что происходило там, внутри. Вот по некрашеным доскам пола топает малыш в коричневых вязаных носках. Счастливец! Он дома.

Вот трое мужчин сосредоточенно смотрят в стол. Один берет домино и яростно вбивает его в клеенку стола.

Вот женщина разбирает на ночь кровать. А вот мальчишка пытается подцепить вилкой помидор в банке на подоконнике.

Чего только не было на этих подоконниках: и книги, и игрушки, и кастрюли, и банки консервов, а на одном — даже цыплята в клетке. И только того, что я искала, там не было.

И вот, когда я уже совсем выбилась из сил и так притерпелась к своей беде, что даже как бы стала ощущать от нее какое-то жгучее злорадное удовольствие, в одном голом, ярко освещенном окне я увидела… маму.

Она стояла ко мне спиной, и на ней была та самая ватная жилетка, которую нельзя спутать ни с какой другой. Такие жилетки, которые очень любила шить моя бабушка, водились только в нашей семье.

Прижавшись лбом к холодному стеклу, никем не замеченная, я смотрела, как мама перекладывает вещи в этой полупустой убогой комнате. И у меня перехватило дух от нежности к этой некрасивой жилетке и этому дивану с желтой полочкой на спинке, где стоял слон из черного дерева, к этой железной койке, из которой я давно выросла, к этому дубовому огромному столу, за которым я ела, готовила уроки, читала, играла в настольный теннис.

Кстати, а где же настольный теннис? Подоконник был пуст. И я весело посмеялась над своей глупостью. Ведь коробку-то могли просто-напросто убрать с подоконника. И, конечно, убрали. А я-то, а я-то…

И еще я подумала, какое это необыкновенное счастье — иметь дом, маму и бабушку.

Наверное, так чувствует себя путник, когда после целой жизни скитаний возвращается в родной край, в свой дом.

— Опять сбор? — спросила бабушка, когда я перешагнула порог. Я покачала головой.

— Драмкружок, я так и думала, — сказала мама. — Скорее мой руки и за стол. Куда же полотенце девалось? Ох уж эти переезды!

Я взглянула на часы. Они показывали девять. Значит, я плутала всего какой-то час. А мне-то показалось — целую жизнь. «А может быть, часы врут», — подумала я. Но это были старинные часы Мозера, оставшиеся еще от моего прадедушки. И они никогда не отставали и никогда не забегали вперед.

Я вымыла руки, села за стол. Но ложка почему-то задрожала в моей руке, и немножко горохового супа выплеснулось на клеенку.

Как-то мама сказала:

— Сходили бы вы к собачнице. Пусть она Муську усыпит. Все равно ведь не выживет, зря только мучается.

Муська наша уже давно болела кошачьей мучительной болезнью. Глаза у нее гноились, морда покрылась паршами, а хвост, когда-то пышный, облез, только на конце болталась кисточка, отчего Муську прозвали еще и львом.

Мы притихли. Не очень-то хотелось тащиться в жару на другой конец поселка, да еще с кошкой в мешке.

— Я вам дам на мороженое. А? — пообещала мама.

Эля обрадовалась. Она больше всего на свете любила сливочный пломбир.

Мама посадила в мешок Муську, и мы отправились.

— Ты неси Муську, а я — деньги, — сказала я Эле.

— Больно хитрая. Сама неси Муську, а я — деньги.

— Тебе деньги нельзя доверять, ты еще маленькая, — возразила я. — Не заметишь, как обронишь. А потом кто-нибудь найдет и съест мороженое за твое здоровье.

— Да, — захныкала Эля, — деньги нельзя доверять, а Муську можно. А ее в сто раз труднее нести. Она выскочить может.

— Ну и пусть. Туда ей и дорога, — сказала я.

— А мама велела, чтобы не бросали на дороге. Она вернуться может, — возразила Эля.