Лев Давыдычев - Дядя Коля – поп Попов – жить не может без футбола

Два месяца и три дня Жорж Свинкин очень трудился: сидя придумывал название команды. И вот уже полгода, кроме названия «Питатель», у этого тренера никого и ничего не было. Пришлось ему отправиться на поиски игроков, вернее, хотя бы одного замечательного игрока.

И когда бескомандный тренер после долгих и бесполезных скитаний обнаружил уникального вратаря, на пути встал маленький, взъерошенный, похожий на озабоченного воробья какой-то Шурик Мышкин!

Применив всю свою хитрость, всю свою пронырливость и, прямо скажу, всё свое жульничество, Жорж Свинкин сумел заманить растерявшегося Попова Николая в вагон электрички, даже удержать его (не вагон, конечно, а вратаря) до момента, когда поезд тронулся с места.

Тренер с командой из одного игрока уже настроился блаженствовать, как вдруг Попов Николай будто забыл о растерянности и сверхрешительно заявил:

— А ведь обманул ты меня! Не дал с Шуриком Мышкиным поговорить! Никуда я с тобой не поеду! Я к Шурику!

От неожиданности и злости Жорж Свинкин и ответить-то не успел, и Попов Николай исчез из вагона. Неудавшийся повар и более того — неудавшийся официант, ныне тренер, понимая, что теряет единственного игрока, а приобретает возможность попасть в ночные сторожа, бросился следом.

Дверь из тамбура наружу была распахнута. Уставившись в проём, задохнувшись от плотного, сильнейшего ветра в лицо, Жорж Свинкин от ужасного страха содрогнулся, а от страшного ужаса весь похолодел: как прыгать на полном ходу при его весе и при такой скорости?!?!?!

Это же наивернейшая смерть!

По-ги-бель!!!!!

Но ведь Попов-то Николай прыгнул…

И кем ты хочешь быть, Жорж Свинкин: тренером или ночным сторожем?

— Тренером!

Тренером!

Конечно, тренером! — громко стучали колеса.

Стальные и золотые зубы Жоржа Свинкина тоже постукивали.

А колеса как бы настаивали:

— Не сторожем!

Не сторожем!

Не сторожем!

Тренером!

Тренером!

Тренером!

Не от смелости, не от ума, а от самооболванивания, от страха потерять лёгкую и выгодную сидячую работу, от ненависти к Шурику Мышкину, закрыв глазки, стиснув стальные и золотые зубы, крепко сжав ручку чемодана пальцами-сардельками, будто ухватившись за него, Жорж Свинкин прыгнул…

Закончив рассказ о своем прыжке на полном ходу с поезда, Жорж Свинкин с трагическими нотками в хрипло-скрипучем голосе проговорил:

— Колошшальной важности вопрош: как ишкать проходимша Попова Николая, такого негодяя? Прошто шидеть? Или ишкать?

— Сейчас перед нами троими, — озабоченно сказала бабушка Анфиса Поликарповна, — стоит одна колоссальнейшая задача — подумать о пище на завтра. Но борщ, уважаемый Жорж…

— К шожалению, я ешть не шпошобен. Жубы выбиты. Губы ражбиты.

— Но борщ, уважаемый Жорж, — бабушка Анфиса Поликарповна весьма строго повысила голос, — но ваш борщ, уважаемый Жорж, абсолютно несъедобен. Я — бррр — попробовала его и едва не вылила, но руки не поднялись. Почему он, ваш борщ, безвкусен, то есть несъедобен?

А Жорж Свинкин вдруг четыре раза подряд ойкнул, хрипло, скрипло и громко, два раза тихо состонал и проговорил:

— Хоть шкорую помош выживай… вшё лишо горит…

— Вам надо в больницу, — сказал Шурик.

— Нет, нет… надо ишкать прештупника.

— А вдруг он разбился и лежит в больнице? — испуганно крикнул Шурик. — Вдруг ему уже делают операцию? Может быть, я сбегаю в больницу?

— Шпегать в больнишу? — задумчиво переспросил Жорж Свинкин. — Вдруг операшию делают?.. Поштой, поштой! — он явно обрадовался. — Это же шветлая мышль! Только в больнишу отправляюшь я шам! Лишо там приведу в порядок. Жубы вштавлю. Шправки о прештупнике наведу! — И Жорж Свинкин моментально исчез — в одном красном полуботинке на левой ноге.

— Ненормальный… Как он в таком виде пройдёт по улицам? — Бабушка Анфиса Поликарповна пожала плечами. — Дорогой внук, давай решать судьбу борща, а следовательно, и нашу судьбу!

А Шурику всё было безразлично. Ни разу в жизни он не переживал так много за один лишь день, который ещё не кончился, и очень устал от переживаний, а они тоже ещё на сегодня не закончились. Если бы мог он знать, сколько ещё ему предстоит сегодня пережить!

Бабушка Анфиса Поликарповна вдруг резко поднялась с места и произнесла совершенно безапелляционным тоном: