Лев Кузьмин: Четверо в тельняшках

— В том-то и дело, что нормальные. У них даже зубы теперь не болят.

— Неужели молоком вылечили?

— Нет, но с молока началось. Когда они вернулись домой, Дама потребовала молока из погреба. «А то, говорит, я очень разгорячилась, да и детей надо успокоить». Хозяйка молоко принесла, Мика с Никой выпили по целой кринке, и от холодного у них опять заломило зубы. Ох они и заревели, ох и заревели, скажу я вам! Хозяйка со страху чуть не померла. Но потом взяла да и сбегала за доктором. Доктор вытащил у Мики с Никой больные зубы, и всю хворь у них как рукой сняло. Теперь они замышляют нападение.

— Но куда смотрит их мамаша? — возмутился папа.

— Мамаша никуда не смотрит. Мамаша, как только Мике с Никой полегчало, побежала на Сапожную улицу заказывать дамские сапожки. Братьев теперь никто не остановит. Нам надо занять оборону и вооружаться.

Ладушкин снял через голову сумку и стал оглядывать сад, словно собирался в нём рыть окопы.

Но папа сказал:

— Подождите, подождите! Насколько я разбираюсь в военном деле, лучше устроить засаду и взять Мику с Никой в плен. Взять, напоить чаем, побеседовать — и тогда они, может, перевоспитаются.

— Правильно, — согласилась мама. — Перевоспитать противника — самое благородное дело. И, главное, тут не надо никакого оружия. Идёмте, я уже готова!

Она сдвинула колпак набекрень и решительно зашагала вокруг Цветочного моря.

А Шурка засомневался: «Без оружия нельзя. Вдруг Мика с Никой в плен не сдадутся, что тогда делать?» Он забежал в домик, посмотрел туда-сюда, ничего подходящего не увидел и сунул в карман первое попавшееся. А попалась ему деревянная ложка с толстым черенком.

Засаду устроили в трёх местах.

Папа притаился рядом с калиткой. Шурка с мамой засели возле ограды, там, где была собачья Лазейка. А почтальон Ладушкин залез под свою любимую скамью. Отсюда он мог в любую минуту прийти на помощь и папе, и маме с Шуркой.

Все затаили дыхание, перестали шевелиться, начали ждать.

И вот за оградой послышались осторожные шаги.

— Идут, — шепнул Шурка.

— Тш-ш… — ответила мама. — Замри и не двигайся.

Шаги смолкли у калитки. Но калитка не отворилась, а тихо-тихо зашуршали лопухи, что росли вдоль забора. Донеслись глухие, таинственные голоса:

— Мина у тебя?

— У меня.

— Смотри, осторожнее. Сам не подорвись. Взрыватель на месте?

— На месте.

— Ну, ставь!

В лазейку просунулась рука, в ней спичечный коробок. Мама хотела ухватить коробок вместе с рукой, но коробок раскрылся и…

— Караул! Мышь! — закричала мама.

Она подпрыгнула, обронила очки и понеслась напрямик по Цветочному морю. А из лазейки выглядывал Ника. Он сиял, он хохотал, он радовался.

Тут Шурка выхватил деревянную ложку, треснул противника по лбу, ложка раскололась, Ника завопил: «Засада!» — проскочил назад, сшиб Мику, и что тут началось — ужас!

Мама очутилась на садовой скамейке, прыгала, кричала:

— Спасите, спасите, спасите!

Ладушкин пыхтел под скамейкой, никак не мог выбраться. Папа потерял трубку.

Шурка гонялся за Микой и Никой вокруг ограды, а те бегали и кричали:

— Всё равно ваше море не настоящее! Всё равно ваше море некрасивое! Мы всем, всем это скажем! Цветочное море плохое, плохое!

А море в самом деле стало уже не таким, каким было раньше. Пробежав по нему напрямик, мама смяла цветочных чаек, уронила пароходную трубу и оставила среди волн такую дорогу, что и за три дня ничего нельзя было поправить.

Когда Ладушкин разыскал мамины очки, а папа — свою трубку, все пошли в домик. Мама сдёрнула с головы китобойский колпак и хотела забросить его на шкаф.

— Наши труды погибли, а виновата во всём я!

— Нет, — остановил маму Ладушкин, — если искать виноватых, так больше всех виноват я. Не залезать бы мне под скамейку, а сидеть бы вместе с вами около забора. Ведь я мышей не боюсь, и море осталось бы целёхонько. Но раз я виноват, я сам всё и поправлю! А теперь сидите дома и ждите меня. Без меня, пожалуйста, ничего не делайте. Пожалуйста, не волнуйтесь, потерпите, я скоро…

Терпеть было трудно.

Шурка лежал в постели, ворочался с боку на бок, всё не мог уснуть.

Мама, не раздеваясь, прикорнула в кресле, а папа не ложился совсем. Он шагал по комнате от стенки к стенке; трубка его не свистела, а сердито пыхтела. И, конечно, если бы в эту ночь он трубку зажёг, то от дыма взлетели бы и потолок и крыша.

А почтальон всё не возвращался. Не пришёл ночью, не пришёл утром, не появился даже в полдень. Терпеть и ждать стало ещё трудней.