Лидия Чарская - Вторая Нина

В дверь постучали… Едва я успела быстрым движением сунуть кинжал под подушку, как в комнату вошла Люда.

Люда всегда поднимается с зарей и каждое утро приходит будить меня. Я не люблю этих посещений, хотя люблю Люду всей душой.

Ей около тридцати четырех — Люде, моей воспитательнице, заменившей мне покойную мать, между тем по виду она кажется немногим старше меня, пятнадцатилетней девочки… Все в доме называют Люду ангелом — за ее доброту. Но доброта раздражает меня порой… Мне кажется, что нельзя быть такой доброй и кроткой, и что Люда такова только ради того, чтобы ее любили… Да простит мне Господь подобные мысли!

— Ты не спишь, Нина? — спрашивает она.

— Как видишь! — отвечаю я почти не скрывая раздражения.

Мне досадно, что моя названная сестра и воспитательница вошла ко мне, когда я собиралась полюбоваться подарком Керима.

— Слушай, Нина, — заговорила Люда, присаживаясь на край постели и не замечая, кажется, моего дурного настроения. — Я пришла поговорить серьезно.

— Серьезно? — делаю я большие глаза, и насмешливая улыбка кривит мои губы, — но ведь ты всегда не иначе, как серьезно, говоришь со мной, Люда!

— Перестань насмехаться, Нина, — говорит она, силясь придать строгое выражение своему милому лицу. — Я хотела поговорить с тобой об отце. Ты не любишь его, Нина!

— О!..

В этом «О!» выражается все: и гнев, и негодование, и обида. Но этим «О» и исчерпывается дальнейшее объяснение. Я слишком горда, чтобы оправдываться и спорить. Я не умею выражать свою любовь, признательность, благодарность… И ласкаться я также не умею… В этом я не виновата, Бог свидетель тому. Кровь моего племени — племени моих родителей и предков — создала меня такой.

— Ты не любишь твоего отца, нашего нареченного отца, — поправилась Люда, — если бы ты знала, как его тревожит вчерашнее происшествие, твоя вывихнутая рука… Исчезновение Смелого, словом, тайна, которой ты окружила себя… И заметь, Нина, отец так деликатен, что никогда не спросит тебя об этом…

— Однако меня спрашиваешь об этом ты! — не могу не улыбнуться я, глядя в глаза моей воспитательницы. — Милая Люда! Я вполне понимаю тебя, — продолжаю я уже серьезным и даже торжественным голосом, — я понимаю твои страхи и заботы. Еще бы, разве это не странно? Приемная дочь, узаконенная княжеская воспитанница и племянница, аристократка, носится по горам, как юноша-джигит, в рваном бешмете, совершая далекие поездки в окрестности Гори, попадает под грозу и ливень и возвращается пешком, с вывихнутой рукой… Вы правы, тысячу раз правы, Люда! Я — мальчишка, необузданная дикарка, словом, — все то, чем вы справедливо считаете меня, ты и отец. Я упала со скалы в ущелье, вывихнув себе руку… и насмерть загнала Смелого…

— Ах!

Люда всплеснула руками. В ее чудных, как две спелые черешни, черных глазах — выразился неподдельный ужас…

— Смелый умер! — воскликнула она, — и тебе не жаль его, Нина?..

Мои глаза на миг наполняются слезами. Но только на миг, не больше. Я не умею плакать и считаю слезы позором.

— Сердце мое, Люда! Звездочка моя восточная! — говорю я, насколько умею ласково и сердечно, — скажи папе все это и не заставляй меня исповедоваться перед ним!

«Сердце Люда» укоризненно качает головой… Потом целует меня и уходит, спеша успокоить дядю Георгия. Милая Люда! Она добра, как ангел. Но что значит доброта Люды в сравнении с храбростью Керима?

Я быстро вскакиваю с постели, обливаюсь холодной водой, принесенной Маро. Пока я умываюсь, Маро стоит предо мной — со своим неподвижным, сонным лицом, какое бывает только у замужних грузинок, и с укором смотрит на меня черными бархатными глазами.

— Нехорошо, княжна… — вяло произносят ее пурпурные губки, — коня загоняла… ручку испортила… пешей вернулась… Батоно-князь тревожился, очень тревожился батоно… Ручка болит, на балу плясать не будешь… Бал на неделе, а ручка испорчена… Нехорошо, джан, [5] Джан — душенька. нехорошо, голубка!

— Нет, буду плясать на балу, Маро. Рука пройдет, заживет до свадьбы, — смеюсь я. — И ты будешь плясать, Маро, лезгинку на нашем балу плясать будешь!

— Что ты, что ты, княжна! — лепечет она в неподдельном ужасе. — Маро плясать нельзя. Маро замужняя… Муж узнает — бить будет, досмерти забьет Маро…

— Не забьет, увидишь! Ты хорошенькая, Маро, прелесть какая хорошенькая! Очи как у газели, уста — розовые кусты! А ты видела Керима, Маро? Керима, вождя душманов? — неожиданно, помимо собственной воли, выпаливаю я.