Александр Исбах - Золотые кувшинки

«Юноша», - сказал он мне, председателю союза поэтов!

А Брюсов не остановил его, Брюсов позволил захлопнуть дверь перед самым моим носом. Вокруг все хохотали. Я ушёл с вечера, не дослушав Брюсова.

Мою душу стала разъедать горечь столичной жизни.

Но мечты о славе не покидали меня. Каждый день после службы, покачиваясь в зубоврачебном кресле, я писал новые стихи.

Однажды вместе с Ниной Гольдиной мы отправились на Тверскую, в кафе союза поэтов, носившее название «Домино».

Там все желающие могли читать стихи с эстрады. Стихи тут же обсуждались присутствующими поэтами. В кафе часто бывали Маяковский, Каменский, Есенин…

Я очень волновался. Не то чтобы я не был уверен в своих стихах, а всё же… Ведь как много завистников! К тому же встреча с Брюсовым настраивала меня тревожно.

Неизвестные мне поэты пили чай, читали стихи. Стихи были непонятные, вроде свириденковских, и во всяком случае уступали моим.

Председательствовал могучий белокурый бородач. Он показался мне симпатичнее других, и я послал ему записку: «Прошу дать слово для чтения стихов. Штейн (из провинции)».

Не председатель союза поэтов, а просто - Штейн из провинции.

Передо мной выступал какой-то носатый критик, ругавший последнюю пьесу Маяковского - «Мистерию-буфф».

Я лихорадочно повторял в памяти, слова своих стихов.

Читал я лучшее стихотворение. Око было напечатано на первой странице «Известий» губисполкома: открывало мой злополучный сборник. Я читал с выражением, с жестами:

В зале разговаривали, звенели ложечками, по я не обращал на это внимания.

Последние строчки стихотворения даже мой соперник Степан Алый считал новым достижением пролетарской поэзии.

Мокрый, дрожащий от вдохновения, сошёл я с эстрады и сел рядом с Ниной. Она ласково посмотрела на меня.

- Слово имеет Владимир Маяковский! - объявил председатель.

Я даже вздрогнул от ужаса. Об остром языке поэта мне не раз приходилось слышать.

- Нина… - шепнул я, - Ниночка, что-то жарко здесь. Может, пойдём погуляем…

- Что ты, Саша! Ведь Маяковский!

Я приготовился ко всему.

Высокий, широкоплечий поэт поднялся на эстраду. Голос его, казалось, едва умещался в маленьком зале.

- Без меня тут критиковали мою «Мистерию», - сказал Маяковский. - Это уже не первый раз. В газетах появляются какие-то памфлеты. Плетутся какие-то сплетни. Давайте в открытую… А ну, дорогой товарищ, - обратился поэт к носатому журналисту, - выйдите при мне на эстраду. Покорите ваши наветы… Боитесь? Не можете? Косноязычны стали? Скажите «папа и мама». А ещё называетесь критик!… Критик из-за угла. Вам бы мусорщиком быть, а не журналистом!

Мне кажется, что я трепетал больше носатого критика.

Теперь он перейдёт ко мне.

Приближалась печальная минута - позор вместо триумфа.

- Нина, - шептал я, - давай уйдём. Душно… И неинтересно.

Но Нина только отмахивалась. Маяковский остановил свой взгляд на мне.

- К сожалению, - сказал он, - я опоздал и не мог прослушать всей поэмы выступавшего передо мной очень молодого человека…

«Вот оно, начинается… Всё кончено… Творчество… Слава… Любовь…»

- Хочу остановиться на последних строчках поэмы,

что в переводе на русский язык значит: сидите орлом на суку мыслей. Неудобное положение, юноша! Неудобное и неприличное. Двусмысленное положение. Весьма…

Испарина покрыла меня с головы до ног. Я боялся посмотреть на Нину. Маяковский заметил моё состояние и пожалел меня.

- Ну, ничего, юноша, - примирительно сказал он. -Со всяким случается. Пишите, юноша! Вы ещё можете исправить ошибки своей творческой молодости. Всё впереди.

Я вышел из клуба опозоренный. Молча шагал рядом с Ниной, не решался даже взять её под руку.

И всё же я не злился на Маяковского. Он обошёлся со мной лучше, чем Брюсов.

И я решил, что пойду к нему, расскажу о своих творческих планах. Он примет меня, поможет, поддержит на трудном, тернистом поэтическом пути.

Вскоре я получил собственную комнату и покинул гостеприимного Изю Аронштама. С грустью расстался я с уютным зубоврачебным креслом. Комната моя помещалась под самой крышей большого дома. Койка и стол занимали её площадь почти целиком. Украшало комнату большое кресло красного дерева, которое я перенёс из своего служебного кабинета.