Анна Кальма: Черная Салли

«Ударившему тебя по щеке подставь и другую».

Я с удивлением глядела на голые стены, увешанные такими изречениями. Я была боевая девочка, и мне казалось диким подставлять другую щеку тому, кто тебя ударил. «Ого, пусть только попробует кто-нибудь напасть на меня, уж я сумею дать сдачи!» – думала я про себя.

– Это из евангелия, – объяснил мне приютский мальчик негр. – Ведь наш приют основан богатыми квакерами [5] Квакеры – религиозная секта. . Квакеры ужасные ханжи и хотят, чтобы мы наизусть заучили все евангелие и всю библию.

Скучно и гадко показалось мне в приюте. Каждое утро нас будил пронзительный звонок.

– Стройся в пары! – кричал надзиратель. Мы становились по росту. Я ходила в паре с маленькой мулаткой Евой. Она была сирота, ее никто не навещал по воскресеньям, и надзиратель обращался с ней особенно грубо: он знал, что Еве некому пожаловаться. На девочках были надеты одинаковые уродливые платья в черную и синюю клетку. Мальчики были в таких же блузах и длинных серых панталонах.

Мы чинно шли в столовую, заранее зная, что нас ждет овсянка. На обед тоже была овсянка, только немножко сдобренная маслом. Но и утренний завтрак и обед щедро приправлялись молитвой. Надзиратель говорил:

– Дежурный, сегодня мы читаем библию.

И маленькая Ева, которая дежурила, робким голосом лепетала псалмы Давида. Перед обедом опять команда:

– На молитву!

Мы стояли руки по швам, пока надзиратель читал «Отче наш». В воскресенье мы заучивали молитвы в воскресной школе. Мы хором повторяли библейские тексты и старались кричать как можно громче. От этого дребезжали стекла в окнах – дз… зж… Нам это нравилось, и мы прямо надрывались от крика.

– Довольно, довольно! Тише! – кричал наконец учитель, затыкая уши.

В приюте мы сами мыли полы, и надзиратель проверял, чисто ли мы всё выскребли.

– Плохо работаешь, Салли, – сказал он мне однажды. – Такую негритянку никто не захочет взять в прислуги.

Ему и в голову не приходило, что негры могут быть чем-нибудь, кроме слуг.

Директор приюта был белый. У него была дочка – прилизанная и красноглазая, похожая на белую мышь, тихоня и ябеда. Я ее терпеть не могла и показывала ей язык, а она плакала и жаловалась отцу. Однажды у тихони пропал бантик из косы. Искали бантик, искали и нашли в углу двора изрезанные кусочки шелка. Тихоня указала на меня:

– Это она стащила и изрезала. Она всегда мне язык показывает.

Директор долго бил меня по пальцам, а потом запер в карцер. Я была не виновата и решилась скорее умереть, чем закричать от боли. Руки у меня были в кровоподтеках, но я молчала. Это взбесило директора:

– Ага! Ты не хочешь просить прощения? Ты гордая? Ну так посиди в карцере, гордячка!

И меня на три дня посадили в карцер на хлеб и воду.

Пока я сидела в карцере, злая девчонка перерыла все мои пожитки и забрала себе те немногие вещицы, которые я особенно любила. Но я не посмела жаловаться директору на его дочь: я была уверена, что за это меня снова накажут.

Однажды, когда я, по обыкновению, заучивала один из псалмов Давида, к нам в класс вбежал мальчишка, служивший у салунщика на побегушках.

– Мать тебя зовет, иди скорей, а то она вот-вот протянет ноги! – поспешно крикнул он мне и умчался.

Я добежала до салуна и, задыхаясь от бега, взобралась по лестнице на чердак, где была каморка мамы.

Мама лежала совсем тихо, высоко вскинув голову на подушке. Глаза ее были закрыты, пальцы нетерпеливо бегали по одеялу. Возле нее никого не было. Салунщик и его мальчишка боялись умирающих.

– Мамочка, мама! Я здесь, с тобой! – закричала я, но мама только пошевелила губами.

Я прижала ухо к самому ее рту.

– Шарф… – донесся до меня еле слышный шепот, – красный…

Я догадалась, о чем просит мама. В самом заветном углу ее сундучка лежал завернутый в чистый платок красный шарф отца. С той ночи в Харперс-Ферри он был нашей самой драгоценной реликвией [6] Реликвия – вещь, сберегаемая из-за связанных с нею воспоминаний. , и мама свято хранила эту память о Джиме Бэнбоу.

Я вынула шарф и вложила его маме в руки. Но она продолжала что-то шептать.

– Положи… его… со мной, когда я умру, – с трудом произнесла она.

Я молча кивнула: слезы душили меня.

Мама Джен умерла на рассвете. Ее похоронили на бедном негритянском кладбище, и салунщик ворчал, что похороны обошлись ему слишком дорого. Красный шарф отца также покоился в могиле: я повязала его маме на руку.

В тот же день я вернулась в приют. Теперь я, была совсем одна на свете. Надзиратель мог безнаказанно обижать меня, как и Еву, – за меня некому было заступиться.