Вячеслав Сукачев - Белые птицы детства

— Ноги, наверное, болят?

— Нет.

— Ты маму сильно любишь? — неожиданно спрашивает Галя.

Серёжа хмурится и не отвечает.

— Любишь, — сама себе со вздохом отвечает Галя. — Ты ведь вон какой молодец: мало того что пешком пришёл, а ещё и яблоки для матери принёс... Правильно, Серёжа, так и надо делать всегда.

— А маму скоро отпустят? — спрашивает Серёжа.

— Маму? — Галя не ожидала этого вопроса и немного растерялась. — А вот ещё немного подлечим мы её, — говорит она неестественно бодрым голосом, как принято говорить о больных в среде нянечек и санитарок, — и тогда отпустим... Вот мы и пришли. Ты подожди меня здесь, я билет куплю.

Галя уходит в кассу за билетом, а Серёжа опять смотрит на смутно белеющую в сумерках больницу. Сейчас она вроде бы парит над землёй, так темно ниже и выше её. Гофрированная жесть на крыше матово взблескивает в невидимых лучах закатившегося светила.

— Серёжа! — громко окликает Галя, — давай в автобус. А то прозеваем...

Они подходят к автобусу, и Серёжа, наконец-то решившись, протягивает яблоко Гале.

— Это мне? — удивляется Галя и берёт яблоко, и улыбается, и ямочки на её щеках, как две застывшие слезинки, продолговато расплывшиеся по щекам.

— Спасибо, Серёжа, спасибо...

Когда автобус трогается, он машет Гале и ещё несколько секунд видит её белое круглое лицо и грустно улыбающиеся глаза.

Такую странную повозку Серёжа видел впервые. У неё были только передние и задние колёса, соединённые между собою длинной деревянной балкой. И ещё у этой повозки, как у машины, были тормоза. И если сама повозка, с втулками и осью, подушками из прямоугольного бруса и стойками, всё-таки походила на бричку деда Плехеева, в которой он со склада на конюшню возил мешки с овсом, то тормоза ни на что другое не походили, потому что их просто не было в Озёрных Ключах. Как говорил дядя Федя, повозку и тормоза придумали специально для того, чтобы возить лес по горной дороге. И вот сегодня Серёжа вместе с дядей Федей впервые поехал за лесом именно на такой повозке.

Выехав за село, они миновали густые посадки шелковичника, и сразу за ними дорога стала круто карабкаться вверх. Муха и Лысуха крепче впряглись в хомуты, так что упруго напряглись постромки, и, не сбавляя шага, мотая длинными головами, дружно потянули повозку на подъём.

— Н-но! — изредка покрикивал дядя Федя, чмокая губами и дёргая вожжи. Получалось это у него как-то не сердито, и лошади на понукания не обращали внимания. — Н-но!

А ещё только начиналось утро, и весь день был впереди. Раскалённая горбушка солнца робко показалась над горами, но быстро стала вытягиваться и округляться, а через минуту это был уже шар, на который нельзя было смотреть.

Наконец они осилили первый подъём, и на повороте Серёжа увидел село. Далеко внизу тянулись две параллельные ниточки домов, белея шиферными крышами и никелированными желобами на углах. С высоты дома и сады, каменные ограды и колодец в центре села казались красивее, чем были на самом деле.

— Ты, Серёжа, наверное, не выспался? — спросил дядя Федя, доставая из кармана выгоревшей гимнастёрки кисет с куревом.

— Выспался.

— А то поспи немного. Голову вот сюда, мне на колени, а ноги на дышло...

— Я не хочу.

— Ну молодец. Тогда держи вожжи, а я пока закурю.

Вроде бы ничего не переменилось от того, что вожжи перешли в изумлённо-обрадованные руки Серёжи, а Муха и Лысуха сразу почувствовали это и начали «баловать». Вначале Муха, более молодая и озорная, потянулась за листьями, а потом и Лысуха сбилась с дороги. Серёжа изо всех сил натягивает правую вожжу, но Лысуха закусила мундштук уздечки и делает вид, что ничего не чувствует. Колёса повозки запрыгали по камням так, что Серёже пришлось вцепиться в стойку, чтобы не свалиться с подушки, на которой они с дядей Федей, подстелив старый ватник, сидели. И только тогда дядя Федя вроде бы заметил беспорядок, бессовестную наглость лошадей и хоть негромко, но строго прикрикнул:

— Лысуха! Ну баловать-то!

И Лысуха, взмахнув седым хвостом, потянула на дорогу, а когда Муха не захотела послушать её и всё хватала мокрыми губами черёмуховые листья, куснула её за шею.

— Ну-у, ты чего?! — рассердился Серёжа на Лысуху.

— Она тихонько, — успокоил дядя Федя Серёжу, — для порядка.

И снова поскрипывают колёса, выдавливая из втулок чёрный тяжёлый солидол, и всё выше поднимается дорога, и всё плотнее смыкаются над ней кроны огромных деревьев.