Лидия Чарская: Царский гнев

— Ин так и передам царю. А теперь прощенья просим на беспокойстве… Обратно надо в слободу скакать к государю… Небось, здесь ты мне хлеба-соли не предложишь! — засмеялся недобрым смехом Басманов.

Князь невольно усмехнулся.

— Коли не побрезгаешь, отведай-закуси, чем бог послал! — предложил он неохотно опричнику, надеясь, что последний откажется от его угощения.

В прежнее время обычай гостеприимства был почитаем более всех прочих обычаев на Руси. Даже заклятому врагу и то никто не решался отказывать в угощении в своем доме.

Но князь Дмитрий слишком ненавидел Басманова, слишком помнил его обиду и чуял новую напасть с его стороны, чтобы охотно предложить ему разделить с ним трапезу. И гость понял это.

Со злой торжествующей улыбкой уехал Федор Алексеевич со двора князя.

Лишь только топот копыт заглох в отдалении, как дрожащая, бледная и испуганная княгиня вбежала в горницу и бросилась на шею мужа. За нею незаметно проскользнул и Ванюша с явной тревогой на детском испуганном личике, со взволнованно поблескивающими глазами.

— Не езди на пир к царю, Митя, — молящим шепотом говорила княгиня. — Скажись больным, пошли гонца в слободу! Чую я, соколик мой, что недоброе враг наш Федька надумал! Оклеветал он тебя, голубя моего сизого, перед царем… Худое чует мое сердце, недоброе что-то… Побереги себя, Митя, не езди, голубчик… Погубят они тебя…

И юная княгинюшка залилась слезами.

Сердце князя дрогнуло при виде горя молодой жены.

— Никак невозможно не ехать мне, Дарьюшка, — произнес он тихим, скорбным голосом. — Нешто дозволено царю перечить? Велено ехать — стало быть, и еду… Да ты не кручинься больно много, голубка моя. Может, ничего и не стрясется лихого со мною… Может, чудится нам это только, — попробовал успокоить жену князь.

— Ой, не чудится, соколик… Сердце так и бьется, так и замирает! — разрыдалась княгиня на груди мужа.

— Полно, полно, Даша… Господь милостив, все обойдется… А не вернусь… — тут взгляд князя с тоскою обежал горницу и, вдруг заметив Ваню, остановился на нем. Он протянул руку мальчику, робко притаившемуся у порога, и сказал твердым, веселым голосом, стараясь ободрить молодую княгиню: — А, не приведи Господи, стрясется что со мною, так ты, Ванюша, побереги княгинюшку, не покидай ее, заступись за нее, коли надо, утехой, радостью ей будь… Один ты у нее, коли погубят меня, останешься, паренек… Ишь, вырос какой защитник большой, от пола пять вершков будет! — заключил со смехом князь речь свою шуткой.

Но в этом смехе невольно послышались слезы и необъятная грусть.

Ванюша понял эту грусть, эти слезы и, с серьезным видом подойдя к князю, произнес взволнованным голосом:

— Не бойся, княже, я защищать княгинюшку нашу завсегда буду… Только и ты вернешься здрав-невредим с царского пиру… Господь помилует и спасет.

И степенно, как взрослый, он поцеловал княжескую руку.

Через час подали князю коня. Трогательно простившись с женой и приемышем, князь Овчина-Оболенский поскакал в Александровскую слободу.

Шумен и весел был пир у царя… Более шести часов уже длился он кряду. Сменили и вынесли несколько десятков перемен всяческих яств и блюд царские стольники. Налили и осушили до сотни серебряных братин и кувшинов, под тяжестью которых гнулись столы. Золотые, серебряные и сердоликовые чарки то и дело наполнялись и опорожнялись захмелевшими гостями царскими.

Чего-чего только не было съедено и выпито за эти недолгие шесть часов. И фряжские вина, и романея, и мед, и брага — все это сопровождали жирные куски подовых пирогов да курников, да окорока мяса, жареные, вареные и студеные, да дичь, разные куры и утицы, рябчики и тетерева. Царь, как ласковый хозяин, угощал гостей, сидя, по обычаю, за отдельным столом. Царские стольники и чашники то и дело подзывались им, и он пересылал с ними самые лакомые куски и чарки с вином тем гостям, которых хотел почтить своей особенной царской милостью.