Лидия Чарская: Царский гнев

Около Марьи Темрюковны сидят малолетняя царевна Дуня, дочь царя от первого брака его с покойной Анастасией Романовной, и две княжны Старицкие, дочери князя Владимира Старицкого, того самого, который не хотел когда-то присягать наследнику царевичу, сыну царя, и сам по просьбе бояр думал сделаться Московским государем.

Его дочери-княжны были взяты от отца в самом раннем возрасте и воспитывались при дворе, как и брат их Василий, наравне с царскими детьми.

Хорошенькие малолетние княжны и царевна, вместе с теремными боярышнями и сенными девушками, рассевшись по лавкам, пели песни.

Звонко и весело звенели детские голоса, резко выделяясь среди голосов взрослых.

Красиво и плавно лилась песнь девушек. Слушая эту песню, задумалась царица. Невесело было на душе Марии Темрюковны. Оторвали ее от родных и близких, от вольных гор родимого Кавказа и привезли ее сюда несколько лет тому назад. Скучно ей, душно здесь. Царь жесток и немилостив, всегда хмурый, грозный, ничем не доволен никогда, казнит то того, то другого из своих приближенных. Слезы невольно набегают при этих мыслях на глаза царицы.

Увидели эти слезы две веселые маленькие девочки, царевна Дуня и княжна Марфуша Старицкая, горячо любившие царицу, и опрометью кинулись к ней.

— Не тоскуй, не кручинься, матушка-государыня! Полно, милая! Дай-кось повеселим тебя! — затараторила веселая Марфуша, обнимая и лаская Марью Темрюковну.

— Ин, слыхала, царица, новость нашу? Ведалось тебе, что за диковинный у царя мальчонок в тереме живет?.. На манер шутенка. Пригожий такой, малюсенький, а такой-то бойкий да веселый, что страсть… Вот бы взглянуть на него хоть одним глазком… Ты бы, матушка-царица, упросила когда царя показать нам его. Братец Васенька да Федя-царевич сказывали, будто больно занятен. Так и пляшет, так и вьется, ровно вьюн… Сказывали еще, будто он покойного князя Овчины-Оболенского приемный сын… Будто опился князь зелена вина на царском пиру намедни, а приемыш его прискакал за ним сюда в слободу разыскивать своего благодетеля…

— А царь его при себе оставил, — подхватила царевна Дуня, живая, подвижная девочка лет восьми. — Сказывали, что приказал ему потешать царя повеселее да попотешнее… А чтобы старался шутенок, сказали ему, что его князь не помер, а за свою вину в тюрьме сидит, и что ежели он, то есть шутенок этот, угодит царю, так и князя ему в награду из тюрьмы вызволят… Он и старается, глупый, а князь-то помер…

— Неправда это, не помер князь, а погубили его, не своей смертью погиб, а удушили его в погребе убийцы-холопы по царскому велению, — послышался чей-то дрожащий голос за плечами царицы и обеих девочек.

Те даже вскрикнули от испуга и задрожали всем телом.

Перед ними стояла красавица-девочка лет четырнадцати, с бледным страдальческим и гневным лицом. Серые огромные глаза ее горели мрачно. Густые белокурые косы вздрагивали на дрожащих от волнения плечах и груди. Голос звучал глухо и неровно.

Это была старшая дочь князя Владимира Старицкого, княжна Фима, родная сестра княжны Марфуши и князька Василия.

Княжна Фима была странная девочка. Она единственная из всех живущих в тереме детей и женщин, состоящих при царице, не боялась царя, не боялась открыто говорить о совершенных им казнях и расправах и осуждать за них своего грозного дядю. Часто она на коленях вымаливала у царя милости наказуемым, нередко спасала от казни и гибели осужденных им на смерть людей. И странно: царь Иван, не терпевший помехи и противоречия, иногда слушался голоса этой тоненькой, худенькой, как былинка, девочки с чистым кротким взором больших серых глаз.

У княжны Фимы была какая-то продолжительная, тягучая болезнь в груди. Она поминутно кашляла и таяла как свечка с каждым годом. Государю было жаль этой рано заканчивающейся юной жизни. Он любил Фиму, жалел ее и спускал ей то, чего не спустил бы самым близким людям.

Но если княжна Фима не боялась ничего и бесстрашно говорила о том, о чем боялись заикнуться в царицыном тереме другие, то сама царица пуще всех боялась осуждать супруга-царя.

Она побелела как снег от слов княжны и испуганно прошептала:

— Что ты! Что ты! Окснись (очнись), Фимушка, глупая! Нешто можно такие речи молвить! И себя и нас всех погубишь… Молчи! Молчи!

— Не могу я молчать, матушка-царица, — своим скорбным голоском произнесла Фима, — не могу я молчать! Намедни слыхала я от Феди-царевича, забегал он утром к нам в терем, что царь завтрашний день в Москву собирается всех своих лихих опричников послать, и Басманова, и князя Вяземского, и Грязного, и самого страшного Малюту Скуратова… А поскачут они прямо в хоромы князя Дмитрия Овчины-Оболенского, которого намедни погубили в царском погребу… Для того поскачут, чтобы семью князя, его жену, холопей, казну, хоромы, все уничтожить, предать гибели, камня на камне не оставить там… Так сама подумай: нешто это хорошо? Князя без суда, без расправы задушили, как разбойника, заманив его в погреб царский. Поверил царь словам Федора Басманова, поверил в преступность князя и велел погубить его… Все ведь я знаю, как было: царь послал его с холопами в погреб будто бы вина заморского отведать, а на самом деле приказ был дан задушить несчастного. И холопы исполнили приказ: петлю накинули на шею князю, даже помолиться перед смертью не дали, окаянные, а потом сами же слух распустили, будто опился князь… И все по наущению проклятого Федьки Басманова… Но мало им смерти самого князя: его супругу и дворню ни в чем не повинную погубить хотят. А тут еще мальчонка малого мучают, велят царя потешать, за это прощение его князю сулят. Да ведь князь-то задушен, убит давно уже, три дня никак, и уж тело его давно зарыли, а шутенок-то царев изо всех сил старается потешать царя, надеется, глупенький, что вернут ему его князя, что жив он, князь-то его… Так честно ли? Ладно ли это? Сама помысли о том, царица!