Катерина Грачёва - Дневник папиной дочки

22 августа

Мама, как и я, обворчала все, что сумела: и очистку реки, и гусей, и пыль. Я не отказала себе в удовольствии пригласить ее к Степе. Степа повез ее по городу на грузовичке (тот был еще пострашнее легковушки), мама вся побелела, и тут заглох мотор. Я выскочила раньше Степы, поковырялась в этом моторе с видом знатока, но самое смешное, что он завелся! Мама была поражена больше, чем напугана. А вообще на первый раз она держалась молодцом.

Замуж она, оказывается, не выходит. И бумаги папины не выкинула ни одной, наоборот, говорит, что как раз теперь решила вытащить с полок и разобрать для меня, т. к. я уже достаточно подросла, чтоб она могла мне их доверить. Насчет замужа — не думаю, чтоб папу это теперь сколько-нибудь серьезно волновало, но нельзя сказать, чтоб я на его месте огорчилась бы от такого решения. Особенно насчет бумаг он наверняка рад.

А вот о том, чтоб гостить у Саши, нет и речи. Но кто ему приберет библиотеку? Кто графики правильно доработает? Кто подготовит речь для защиты? Все, что нам можно, — это пить чай у деда и вести чинные беседы за общим столом. Слежка за нами идет откровенная. Так мама охраняет мою нравственность. Просто курам на смех. Плохо она меня знает, что ли. Я бы сказала, что она меня просто провоцирует.

Это мучительно — слоняться с мамой по пляжу или по магазинам, когда Саше так нужна помощь. Этак он опять досидит до последнего. Нет, надо что-то предпринять, и немедленно. Даже если мне придется для того писать шпионские записки на конфетных фантиках.

24 августа

Они нас «застукали» на сеновале — когда мы очень уж громко спорили насчет одного места в речи. (Саше все кажется, что надо подробности сыпать, а я ему толкую, что вся эта комиссия своими делами озабочена и надо, наоборот, все проще формулировать). Мы их уже заметили, но сделали вид, что не заметили, и так яро заспорили, что слова не вставишь. Причем наукообразность терминов резко повысилась. Мало-помалу она уж настолько повысилась, что стало абсолютно ясно, что мы их видим. Дед лениво сказал:

— Пошли, мать, дальше спать. Не видишь, русская наука в муках рождается, а ты с ремнем.

— Ну конечно! — возмутилась мама. — Все начинается с науки, а потом…

— О! — воскликнул Саша. — Все начинается с науки! Хорошо сказано! Одобряю. Так красиво могла сказать только жена Сергея Наумова!

— Я тебя сейчас так одобрю, кандидат в кандидаты, — сказала мама.

— Эх, мама-мама, — ответил он. — Я ведь уже большой мальчик. Четырех парней с ножами не побоялся, когда вашу старшую защищал. Думаете, за младшую женщины с ремнем испугаюсь?

— Ступайте-ка, отец, — сказала мама, а сама пошла и бухнулась рядом с Сашей в сено. И вышел такой диалог, а точнее, монолог.

— Сколько тебе лет, большой мальчик?

— Двадцать пять.

— Читала твою статью, ты настоящий ученый.

— Надеюсь.

— А ты рассказывал большой девочке Жене, что такое быть женой таких, как вы? Рассказывал, например, что случись что — ты за свою науку последний пиджак заложишь? Рассказывал, что такое беременная женщина, падающая в голодный обморок, не имеющая сил добраться до холодильника с макаронами? А что такое высокопоставленные научные оппоненты и что такое шантаж, рассказывал? Рассказывал, что жена таких, как вы, обязана забыть о собственном пути и становится ломовой лошадью? Что из этого ты ей рассказывал, господин Ведронбом? Или ты показывал ей только яркие книги и смелую драку?

На этом закончился ее первый аргумент: тяжелая жизнь. Саша молчал. Она выдвинула аргумент номер два.

— Да и потом, господин Ведронбом, насколько хорошо ты понимаешь, что она хоть и тинейджер покуда, да все же барышня, а ты хоть и высокоинтеллектуальный, а мужик? Ты ведь не замечаешь, как она от твоего галстука глаза отводит. Вежливая. А я невежливая: могу тебе прямо сказать, невозможно безобразный галстук, для огородного пугала. То ты на стол сядешь, то ты крошки рукой смахнешь, то тарелку оближешь — а ты представляешь, что у нее внутри при этом происходит? Это она сейчас молчит, еще запас терпенья не исчерпан. Но это не навсегда. Тебя во фрак затолкать — небось взвоешь, а ей-то в твоем хлеву не слаще. И когда тяготы жизненные придут, это очень заметно станет. Тебе от тягот спасение — с порога в сапогах на кровать или на пару стульев грохнуться, и чтоб не трогал никто. А вот Серега, голубая кровь, хоть до утра не ляжет, пока они с Женькой на все лоск не наведут, да еще и картинки поглядят, и музыку послушают, хотя бы и оставалось им после того двадцать минут до будильника. А шуточки твои? Многие за таким балагуром счастливы были бы, и я из таких, и Оксанка, а эти юпитериане не из смешливых будут, им твои шутки — как шелуха и сор, как корова на льду, и промолчать они промолчат, покуда сил хватит, а только всю жизнь она ждать будет, когда ж ты смеяться-то перестанешь — и дождется, скажу я тебе!