Алексей Бондин - Моя школа

Мы кое-как состряпали еще стихотворение:

Люблю тебя и не забуду,

Всегда мечтаю о тебе.

Когда в сырой могиле буду,

Ты вспомни, вспомни обо мне!

Стих показался мне глупым, никчемным. Я предложил:

— Давай сочиним что-нибудь насчет школы, чтобы она лучше училась.

— Н-нет, это бг-будет скучно.

Ему понравился наш стишок. Он унес от меня альбом, точно какую-то драгоценность.

Вечером я встретил Денисова на улице. Он важно шел со своей барышней и курил папиросу. Походка на этот раз у него была развалистой, точно у большого. Он был серьезен и сосредоточен. Мне захотелось над ним подшутить. Я крикнул:

— Ванька, Фотич идет!

Он торопливо смял папиросу и бросил её в снег. А Настя залилась раскатистым хохотом.

Когда мы шли домой, он внушающе мне заметил:

— Н-неважно… при барышне… И Ванька… А потом предложил мне:

— В ту суб-бг-бг-боту айда, я тебя познакомлю.

Я не пошел в субботу, но через несколько дней, терзаемый любопытством, я завернул в церковь. С Настей из церкви вышла еще одна девочка, высокая, тонкая, смуглолицая, в белой пуховой шали. Денисов повел меня к ним. Я упирался, чувствуя себя до-нельзя смущенным. А он успокаивающе говорил:

— Айда! Чего ты бг-бг-боишься?

И, подходя к ним, он, как большой, расшаркался и проговорил:

— Ж-ж-желает с в-вами п-п-познакомиться… М-м-мой товарищ…

И назвал мое имя, отчество и фамилию. Меня это еще более смутило. Я неловко тряхнул руку своей новой знакомой и пошел с ней рядом, не зная, о чем я буду с ней разговаривать.

Вечер был лунный, чистый, морозный. С неба несмело смотрели редкие звезды. И крыши домов и высокие суметы снега казались облитыми ртутью. Я смотрел на высокую девочку. На её тонком лице задорно блестели глаза, и длинные ресницы запушились инеем. Я молчал и ругал себя, зачем я пошел. Я знал, что с барышнями нужно о чем-то разговаривать.

— Погода сегодня очень хорошая… — сказал я.

— И воздух пахнет горизонтом, — улыбаясь, продолжала мою речь барышня.

Я окончательно смутился. Они с Настей принялись хохотать. Я же, чувствуя свое глупое наложение, тоже захохотал, не зная, над чем. «Скорее бы их проводить и уйти бы домой, к чертям», думал я.

Когда мы подходили к дому, я спросил Денисова:

— А её как, Ванька, зовут?

— А т-ты разве не знаешь? И не спросил?

— Нет.

— К-к-какой ты!.. Нюрка, ф-ф-фамилия — Ш-ш-шилова, — сказал он укоризненно. И еще добавил: — Настоящий у-увалень! Н-н-не умеешь с б-б-барышнями обращаться.

— Почему?

— Ид-дешь и м-м-молчшпь.

— А о чем говорить?

— А т-т-так, м-м-мало ли о чем…

Но вскоре мы с Нюрой Шиловой сдружились и были большими приятелями. Она оказалась простой, словоохотливой, веселой девочкой, рассказывала о своей школе, где много учится купеческих дочерей, модных и гордых. С особой любовью она говорила о Петре Фотиевиче. Мне было приятно слушать о моем любимом учителе. В её словах была какая-то сердечная теплота, когда она рассказывала об его уроках физики. Мы стали с ней обмениваться книжками и, встречаясь, подолгу разговаривали.

Незаметно и ко мне пришло то же, что было и с Денисовым: я стал следить за собой, приводить свой костюм в порядок, тщательно зачесывать волосы. Я грустно смотрел на свои худые штаны, которые вытянулись буграми на коленях, на заплаты на своей короткой шубе и растоптанные, курносые сапоги и думал, что ей стыдно итти со мной рядом.

Но девчонок, очевидно, не смущал мой костюм. Я бегал к ним на улицу с подкованными санками, и мы катались с горы к реке.

Однажды Шилова не вышла кататься, а вышла одна Настя. Мы прокатились с ней несколько раз до реки и шли тихонько в гору, весело разговаривая. Она бойко садилась на санки, я тащил её в гору.

На улицу вышел Денисов, на руке его блестели коньки. Настя мне сообщила:

— Смотри, Денисов на каток пошел, — и повернулась на санках спиной. — Не смотри на него, пусть идет.

Но Денисов подошел к нам, поздоровался с Настей. Она, смеясь, села на санки и укатила под гору. Денисов посмотрел ей вслед, потом сердито посмотрел на меня и, не сказав ни слова, ушел.

После этого он долго со мной не разговаривал. Не дожидаясь нас, он один уходил в школу, а из школы возвращался торопливо домой.

Наш Егор скептически относился к ухаживанию за барышнями. Плутовато улыбаясь круглым, как подрумяненная булка, лицом, он спрашивал нас:

— Что, ребята, сегодня опять козушек провожать пойдете?

Почему учениц Анатольевского училища звали «козушками», я не знал, и мне было обидно за них. Обидно потому, что среди них была Шилова.