Семен Бытовой - Река твоих отцов

— Пока довезете его, он испортится.

— До Уськи близко, не испортится. — Широкое, с небольшими скулами лицо рыбака заулыбалось.

В разговор вмешался Костя.

— Наверно, острогой накололи тайменя? — И шепнул Даше: — Это они, орочи.

— Острогой нельзя, — пояснил рыбак, — спинку испортить можно. В сети таймень попал. Давно такой не попадал. А сегодня как раз попал. Луна, знаешь, большая. Тумнин светлый. Рыба любит луну.

— И, достав из кармана трубку, закурил.

Орочи уселись на свободных местах. Один из них закинул на верхнюю полку короткие весла, кожаный мешок и сам полез туда же.

Рассвет все ярче, все заметнее проступал сквозь густые таежные заросли. Луна, изрядно поблекшая, опустилась и стояла в стороне. Не нужно было глядеть на небо, чтобы видеть приближение зари. Вся она, золотисто-алая, отражалась в реке, которая теперь уже бежала рядом с железной дорогой.

В вагоне на время водворилась тишина. Но вдруг с верхней полки, куда залез старый ороч с веслами, послышалось пение. В первый момент оно показалось грустным, даже тоскливым, но чем дальше, тем больше живых, радостных ноток вплеталось в мотив. Старик что-то пел на родном языке, и я мог разобрать только слова «Тумнин» и «Николай Павлович».

Я спросил рыбака, который вез тайменя, о чем поет его сородич, и он ответил:

— Тимофей Иванович поет так: «Быстрый Тумнин, родная река ороча, бежит далеко. Много пушного зверя в тайге. Много рыбы в реке. Ты, Николай Павлович, добрый друг орочей, много зим живешь с нами, много помог нам. Большую рыбу везем тебе, живую рыбу везем тебе. Кушай, пожалуйста, Николай Павлович!» — И добродушно добавил: — Тимофей Иванович всегда, что думает, то и поет…

Даша спросила:

— Кто же такой Николай Павлович? Уж очень, наверно, хороший он человек, если о нем песни складывают?

— Учитель он!

— Учитель? — переспросила Даша. — Я тоже… учительница…

— Значит, тоже человек хороший, — коротко засмеялся ороч и узкими глазами в упор посмотрел на девушку. — Если хочешь, к нам в Уську поедем. Совсем не худо у нас! Верно говорю, Василий Терентьевич?

— Верно, ама! [1] ама — отец — ответил голос из другого купе, и сразу же оттуда показался среднего роста стройный юноша в лыжном костюме. Обращаясь к Даше, он сказал: — Конечно, приезжайте в Уську, в наш лесной интернат. Со временем и о вас наши люди песни петь будут.

— Что вы, что вы! — смутилась Даша. — Чтобы об учителе народ складывал песни, надо заслужить. А я только-только пединститут окончила. Даже не знаю, куда меня из Совгавани пошлют.

— Оттуда далеко не пошлют, — авторитетно заявил Костя.

— Во всяком случае не дальше нашей Уськи, — добавил Василий и спросил отца: — Верно, ама?

Тот закивал головой.

Даша не стала спорить. Мысль о том, что ее в самом деле могут послать в Уську, где живут эти добрые орочи, так благодарные учителю, даже порадовала ее. Ведь сама она эвенка, и судьба ее сородичей во многом похожа на судьбу орочей. А когда в институте распределяли молодых учителей, Даша попросила, чтобы ее послали в одну из далеких северных школ.

Теперь ей захотелось побольше узнать о Николае Павловиче, — узнать, какой он из себя, с чего начал свою работу в орочской лесной школе, чем заслужил такую любовь этих людей. И она решила, что будет просить в городском отделе народного образования, чтобы ее непременно направили в Уську.

Меж тем совсем рассвело. Над тайгой поднялось солнце, с первой же минуты очень жаркое.

Лес сразу наполнился разноголосым пением птиц. Небольшими стайками вылетали они из зарослей и кружились в воздухе. А иглохвостые стрижи, быстро набрав высоту и сделав несколько стремительных кругов, не сбавляя скорости, ринулись к реке, заскользили по ее гладкой поверхности и с жадностью стали зачерпывать воду широко раскрытыми клювами. Напившись, они снова взмыли в небо и уже долго оставались в голубой выси. «Значит, — подумал я, — день сегодня будет хороший…»

Кряхтя слез с верхней полки Тимофей Иванович. Он оказался ниже среднего роста, с красноватым скуластым лицом, стянутым мелкими морщинами. Его узко поставленные глаза под одутловатыми веками сонно моргали Поежившись, почесав грудь, он присел на краешек скамейки, достал из глубокого кармана штанов трубку; не спеша набил ее табаком из кожаного кисета и закурил.

— Скоро, однако, Уська? — глуховатым голосом спросил он рыбака.