Юлия Кузнецова - Фонарик Лилька

– Да, Наташка гусениц боится. Таких, пушистых. У нее кофта есть голубая, с висюльками. Когда весной гусеницы с деревьев падали, то всегда цеплялись за эти висюльки ножками, а я их снимала.

– Ты?! – удивилась я. – А вы раньше дружили, что ли?

Тут Лиля отвернулась и шагнула в сторону. Каким-то шестым чувством я поняла: бежать собирается. Она и правда успела сделать пару шагов прямо в лужу, но я рванула за ней и схватила за локоть.

– Стоять! Что еще за фокусы, а?!

Замерев, мы смотрели друг на друга. Она тяжело дышала, как будто успела запыхаться.

– Я не хочу об этом говорить, – наконец выдавила она.

– Так и говори, что не хочешь, – посоветовала я и, поморщившись, выскочила из лужи.

Ноги я все-таки промочила.

У Лильки ко мне было много вопросов, а у меня к ней один: почему она убегает? Точнее, так: почему она никогда ничего не хочет объяснять? Почему просто молча убегает? У меня самой никогда не бывает, чтобы я стеснялась о чем-то поговорить. Ну если не считать таких щекотливых тем, как выбор лифчика. Может, я нелегко схожусь с людьми, но уж если начинаю с кем-то отношения, предпочитаю честность. А ей проще убежать. Почему?..

Она без конца строчила мне эсэмэски. Утром я нащупывала у кровати телефон, чтобы вырубить будильник, и обнаруживала пару посланий от Лильки. Иногда просто: «Привет!» Иногда какая-то мысль, а иногда мем, который она нашла ночью в Сети мне в подарок.

От начала моего рабочего дня до перерыва могло «нападать» штук восемь, а то и десять сообщений. Она писала обо всем: что ест, что видит в окно, что сказала историчка, как оборвалась вешалка от куртки, как им делали прививки, что «ВКонтакте» написал мальчик, который ей нравится, на стенке девочки, которая не нравится, в общем, – весь ее мир отражался в моем мобильном телефоне.

Сначала меня слегка раздражало то, что я не успеваю ответить на все ее письма: не отставлять же сифон со взбитыми сливками, которыми я собиралась покрыть глясе-карамель, и не бросаться к телефону, который непрерывно гудел и пищал, сообщая об очередном сообщении. В какой-то момент я выключила звук и расслабилась. В обед доставала из сумки бутерброд с колбасой и сок или контейнер с творогом (да-да, когда на моей полке в холодильнике оставался только пустой шуршащий пакет, который я забывала выкинуть, я малодушничала и покупала творожный брикетик у сияющей бабы Клавы), шла в подсобку и читала Лилькину эсэмэску, как книжку. Иногда смеялась, иногда бормотала что-то вроде «ну ты подумай, надо же!». Дожевав бутер, отвечала и бежала к своей стойке. А голос Лильки, сбивчивый, торопливый, пришепетывающий, звучал у меня внутри, и я продолжала думать о ней и прикидывать: вечером отвечу на такой-то вопрос подробнее, а вот о поступлении не хочу говорить совсем, надо ей прямо сказать, чтобы и не заводила разговор.

Иногда у меня совсем не было настроения отвечать. И я молчала. Наверное, она считала меня садисткой. Но у всех бывает дурное настроение, и я не исключение. Телефон все загорался и загорался. Потом переставал. Перед сном я прочитывала их все. Но все-таки молчала.

А потом она переставала писать. И тогда у меня на душе кто-то скреб. Не знаю уж, кошки или мышки. Но я писала: «Привет. Прости. Вчера была не в настроении». Это было не чувство вины, нет. Скорее, то, что называют привязанностью.

У нее было одно качество, за которое я уважала ее, – она умела восторгаться тем, что есть. У меня немного другой взгляд на жизнь. Я люблю с трудностями бороться. Мне кажется, нет смысла про хорошее вслух говорить: и так понятно, что солнечные лучи на подоконнике, новая книжка, которую только что забрал из пункта самовывоза интернет-магазина, шоколадное мороженое, оставшееся на дне банки, заныканной в морозилке за пельменями, – это здо́рово! Что тут обсуждать?

Лучше поговорить о том, что на стойке остаются пятна от нового спрея и это выглядит неряшливо или что новый бариста забывает предлагать гостям подогрев печенья с шоколадом и никогда не собирает посуду со столов.

Но Лилька писала мне целые поэмы о том, как приятно с хрупом наступить в лужу, чуть подернутую морозной корочкой, или откусить от горячего батона, купленного при хлебозаводе, или сидеть в жарко натопленной школе весь день, а потом выскочить и выдохнуть: «Хха!..» Кто бы мог подумать, что она станет со мной всем этим делиться.