Юлия Кузнецова - Фонарик Лилька

А когда выплакивать стало нечего, я утерла щеки рукавом, потому что салфеток больше не осталось, и нащупала в кармане джинсов мобильный.

Сначала я слышала гудки, а потом мама подошла, и я услышала свой голос. В смысле я начала говорить, и это было очень странно, как будто говорит кто-то вместо меня.

– Мам, привет! Слушай, мы тут поговорили с Серёней про свадьбу. И решили пока не жениться. То есть он так решил. Дурак, да? Правда?

Я еле сдержалась, чтобы снова не расплакаться.

– Погоди-погоди… – проговорила мама, и я представила себе, как она в этот момент трясет головой. – Не понимаю: как это? Он сам заговорил про свадьбу и сам же сказал: «Ее не будет»? Что это нашло на Сережу нашего, Галюнь? Заболел, что ли? Может, сглазили?

– Нет, мам, – вздохнула я, – он сам не говорил… Я предложила. Пожениться. Он отказался. Да, я знаю, что сама во всем виновата и никто меня не тянул за язык… В общем… плохо мне, мам. Кофе вот не получился. Первый раз в жизни, наверное.

– Детонька, доченька! – воскликнула мама. – Галюша… Бедная моя… Не расстраивайся, детонька, ну, может, и к лучшему. Может, оно и хорошо, что сама разговор завела. Хоть выяснила. А то так тянулось бы и тянулось бесконечно. И ты б зря надеялась. Ты только там не огорчайся. Может, возьмешь пару дней и приедешь к нам? Хоть покормлю тебя. Борщик как раз сварила. Отоспишься… а?

Я слушала маму в недоумении. Если честно, я была уверена, что мне влетит по первое число за то, что сама предложила парню жениться. Мама у меня, как говорят, старой закалки. Из тех, кто постоянно парится на тему «что же люди подумают».

Мы в седьмом классе написали письмо директору, чтобы он математичку заменил. Чем-то она нам не нравилась, хотя толком уже и не помню чем. Я подписала. Математичку заменять не стали (не зря я, наверное, не помню – видно, пустяковый был повод). А мама все переживала, что «люди увидят», что «люди подумают», и ругала, что я «полезла в активисты».

Вот и сейчас я ждала выговора «за активизм». Вместо этого мама все причитала, что Сереж у меня будет еще сто сотен и что я ее любимая и дорогая доченька. Я решила, что она только что посмотрела какую-нибудь передачу или кто-то ей историю рассказал душещипательную. Короче, под впечатлением. У нее было так: посмотрит про подростков и потом говорит папе: «Ох, Коль, вот как у них все, у детей-то… А то только и сердимся на нашу-то… А нельзя: понимания не хватает им». И меня, пятнадцатилетнюю, по голове гладит. Папа, который в этот момент обычно приколачивает какую-нибудь полочку, говорит шепеляво, зажав во рту гвозди: «Ремня им всем не хватает, а не понимания!» И мы с мамой смеялись, а мама заключала: «А все-таки вон у них как все-то».

Папа у меня рукастый. Он даже может себе запросто сапоги сшить из кожи, не говоря уже обо всяких полочках и ловких замочках, которые он сам придумывает, хитрых приборчиках и удобных табуретках.

Я тоже рукастая – в него. Люблю что-то насыпать, смешивать, взбалтывать, наливать, украшать. Но папа недоволен тем, что меня «руки кормят». «Голова должна кормить», – слегка окая, выговаривает он мне, когда я приезжаю на мамин борщик. Объяснять ему, что без головы даже американо не сделаешь, не говоря уже об айриш кофе, – бесполезно. Я и не пытаюсь. Все-таки на первых порах они за мою комнату бабе Клаве платили.

– Папе только не говори, – прерываю я мамин поток переживаний и сочувствия, – он ведь твердит без конца, что нам пожениться надо. А если узнает, то приедет и прибьет Серёгу. Подключит к чему-нибудь высоковольтному в кабинете физиотерапии.

Мама невесело смеется, а потом вдруг говорит:

– Галюнь! А может… ну ее, Москву эту? Давай, может, домой? У нас же кафе прямо рядом с домом. Сдалась тебе эта Москва? Пусть Серёга ее один покоряет. Мы с папой тебя ждем. Давай, а? Все равно не поступаешь…

– Мама!

– Да ничего, ничего, – поспешно добавляет она, – это не я, это папа переживает.

«Как же, папа!» – подумала я.

– Ладно, мамуль, спасибо, что выслушала… Пора мне работать.

До самого вечера я очень переживала за испорченный раф. Но приступов слезных больше не было, и на том спасибо.

Вечером, когда я подходила к подъезду, меня охватило привычное напряжение. Прежде всего – осмотреться. Никто не идет сзади. Никого у входа. Лучше, если бы за мной брела какая-нибудь пухлая тетка с громкоголосой псиной, но на нет и суда нет. Обойдемся.

Я набрала несколько цифр кода, дернула на себя тяжелую дверь и замерла: в подъезде, в предбаннике у почтовых ящиков, судя по звукам, кто-то возился. Я не двигалась, прислушиваясь. Гремит ли этот человек ключами, собираясь открыть почтовый ящик? Спускается ли вниз? Или, наоборот, собирается уехать на лифте?